Автобусов к трапу в этом аэропорту почему-то не подавали, и вереница сутулых пассажиров, тянущаяся к темному зданию вокзала, было первым, что увидела Марина, когда они почти последними вышли из самолета.
– Ну что ты, иди, – он слегка подтолкнул ее в спину, и Марина вдруг поняла, что Карпов почему-то сильно нервничает. – Иди, – повторил он. – Мы приехали. Что приехали, она и без подсказок знала, только сама идея путешествия ей продолжала очень не нравиться. Если бы Марину спросили, понимает ли она, зачем они сюда приехали, она не задумываясь ответила бы что нет, не понимает, но это было бы еще полбеды, – в конце концов, от жены не требуется понимать все, что делает муж, иногда достаточно просто верить. Сильнее всего ее смущало, что, кажется, и он тоже не очень понимает, зачем нужно было бросать все в Москве, увольняться со всех работ, распихивать, освобождая съемную квартиру, ненужные книги и вещи по друзьям и знакомым и лететь в этот странный и не сказать чтобы родной (даже ему, Карпову) край. То, что Карпов и сам волнуется, Марину и испугало, и расстроило – пока летели, она уже почти уговорила себя, что, наверное, все ее тревоги от мнительности, а на самом деле просто начинается хоть и новая, но интересная и по-прежнему счастливая жизнь. К его лабораторным, то есть даже не лабораторным, а вообще черт знает каким, ночам на кухне, опытам она всегда относилась как к милому хобби и, конечно, удивилась, когда он вдруг сказал ей, что это хобби требует жертв в виде, по крайней мере, переезда в другой город. В Москве их ничего особенно не держало, а Карпов был так убедителен и, главное, убежден, что она и не подумала ему возражать, а сразу согласилась – да, мол, конечно, если ты так считаешь, то надо ехать, – и хотя все дальнейшее происходило чуть менее быстро, чем можно было ожидать, и времени подумать и поспорить у обоих было предостаточно, она почему-то и не думала, и не спорила, и когда он сказал ей, что купил билеты на двадцать восьмое, только пожала плечами – двадцать восьмое так двадцать восьмое, какая разница.
Пока шли к стоянке такси, он сказал, что сейчас, наверное, в поселок ехать не стоит, там и поужинать негде, и вообще неизвестно, как там вообще, поэтому лучше заночевать в гостинице, поужинать и позавтракать в городе, а в поселок – днем, выспавшимися и сытыми. Почему-то это сразу ее успокоило; если он в состоянии думать о еде и комфорте, значит, все-таки не сошел с ума и ему по-прежнему стоит верить. Придя к такому выводу, Марина молча поцеловала мужа в щеку – Карпов отшатнулся, она улыбнулась: столько лет вместе, а он никак не привыкнет к тому, что она разговаривает с ним постоянно, даже когда молчит.
С таксистом торговаться не стали, триста рублей, которые он запросил, были вполне приемлемой ценой. Марина села сзади, Карпов рядом с водителем, машина проехала по темной аллее, и через, может быть, минуту Марина увидела освещенную развилку, ограниченную лесополосой, за которой в темноте угадывались кладбищенские кресты.
– И дед здесь похоронен, и бабка, и прабабка, – сказал Карпов, и Марина почему-то подумала, что, оказывается, ей очень хочется спать, а Карпов продолжает нервничать – а он, когда нервничает, всегда рассказывает какие-то истории, вот и сейчас – то ли ей, то ли таксисту, но скорее все-таки ей, – начал объяснять что-то про деда. Она почему-то не хотела слушать, курила, смотрела на изрезанные лесополосами холмы, улыбалась.
Она никогда не бывала на русском Юге и вообще имела об этих краях (как, впрочем, и об остальной России) достаточно смутное представление, свойственное, наверное, каждой москвичке из интеллигентной семьи – в Америке была, в Европе была, до Гоа так и не доехала, но наверняка когда-нибудь еще доедет, а чаша замкадья ее как-то миновала; шуток про замкадье и замкадышей она, впрочем, была чужда, и Карпов, который хоть и не подавал вида, но всегда обижался, когда ему кто-то указывал на неполноценность приезжих, ценил в Марине и это качество тоже. Марина подумала, что он вообще все ее качества ценит, и снова улыбнулась.
А на холмах тем временем уже начинался город, и Марина с любопытством разглядывала выкрашенные одинаковой голубой краской ворота и почти одинаковые одноэтажные каменные домики с лепными наличниками на окнах – реплики деревенской избы в лишенных леса местах. Иногда между домиками образовывалось пустое пространство, и тогда Марина видела снова холмы, но уже не с лесополосами, а с такими же домиками, которые теснились на холмах так, будто Россия своими размерами уступает любой Голландии, и лишней земли для жилья здесь нет. Потом пустые пространства закончились, дома стали двухэтажными, потом был какой-то завод, потом – круглое советское здание, очевидно, цирк, а за цирком начинался бульвар. Они ехали по бульвару, и Карпов, жестикулируя, что-то объяснял таксисту. Марине нравилось, как Карпов умеет объяснять, но сейчас ей почему-то не хотелось вслушиваться в то, что он говорит. Марина надеялась, что он знает, что делать, но именно надеялась – до сих пор единственным его аргументом в пользу того, что из Москвы нужно езжать жить сюда, было то, что через полгода Карпов станет знаменитым и богатым человеком, а если не станет, то Марина имеет полное право бросить его, развестись и забыть о его существовании; но даже если такой вариант ее устраивает, то пусть она не надеется, потому что шанс на богатство и славу у Карпова – стопроцентный, и через полгода она в этом убедится.
Рассказывал он ей об этом зимой, месяца три назад, когда, встретив ее с работы, он предложил пройтись пешком, а потом они отогревались в кофейне на Покровском бульваре, и, выслушав ее, может быть, слишком подробный рассказ обо всем, что случилось с ней за день (она сама понимала, что слишком любит поговорить; смеялась – тебе, мол, никогда не удастся вставить в мои монологи хотя бы одно слово, – и он тоже смеялся, потому что всегда был уверен, что его слово значит для нее ровно столько, сколько ему нужно, чтобы быть счастливым), он вдруг, безо всяких предисловий и, – любимая присказка, – «безо всяких архитектурных излишеств», – сказал ей, что надо переезжать. Сейчас она почему-то подумала, что на этом бульваре тоже, наверное, есть какие-то кофейни, и Москва показалась ей вдруг каким-то несуществующим городом – пожалуй, даже то, что в Москве остались родители, не могло сейчас убедить ее в том, что еще сегодня днем она ехала с Таганки на Павелецкую, где у кассы домодедовских электричек ее ждал Карпов с ее дорожной сумкой.
Теперь эту сумку вытаскивает из багажника и отдает Карпову местный таксист, про которого она уже поняла, что он казак, но на героев «Тихого Дона» или вообще на сколько-нибудь экзотическое существо этот дядька совсем не похож – просто таксист и все. Карпов почему-то захотел выйти здесь, за квартал до гостиницы. Он хочет показать Марине свой любимый памятник – Марина сейчас легко обошлась бы и без экскурсий по местным достопримечательностям, но возражать сил не было. Памятник так памятник. Шли по большому мощеному бетонными плитами пустырю к какому-то обрыву, с которого открывался вид на те же холмы с каменными избушками. На краю обрыва стоял циклопических размеров красноармеец в буденовке и шинели – Марина решила, что бронзовый, потом поняла, что, скорее, жестяной и вообще какой-то несуразный – огромная (наверное, чтоб не опрокинулся) торчащая из-под шинели ступня, похожий на гигантскую антенну штык за спиной, уродливое и не очень четко вылепленное лицо, смешно занесенная за спину рука – Марина могла перечислить еще десяток нелепостей в облике памятника, но все вместе они почему-то производили какое-то очень хорошее и сильное впечатление, и, еще раз взглянув на памятник, Марина сказала Карпову (а Карпов теперь не только нервничал, но еще и был заметно смущен, как будто ждал, что она ему сейчас скажет, что не понимает, чем ему так понравилась эта большая жестянка), что согласна – это очень, очень красивый памятник.
