РУБИНОВЫЕ ЗВЕЗДЫ.
К рубиновым звездам
На каменных башнях
Ночною тропою идем.
Поймем мы едва ли,
Шагая отважно –
Назад ничего не вернем.
Из детской песенки.
Жизнь страшна и чудесна, а
потому какой страшный рассказ не расскажи
на Руси, как ни украшай его разбойничьими
гнездами, длинными ножиками и чудесами,
он всегда отзовется в душе слушателя
былью, и разве только человек, сильно
искусившийся на грамоте, недоверчиво
покосится, да и то смолчит.
А.П. Чехов. Степь
В начале октября задуло. И день ото дня, становясь мощнее, ветер, поднимал пыль с изорванного покрывала земли, и, не давая покоя, все заковыристей вертел абразивную взвесь в пространстве, стирая дальние холмы с обозримого горизонта.
Деревья в саду порывисто вздрагивали. Черешни и одинокий орех с легкостью сбрасывали пожелтевшие листья; яблони и жерделы еще крепились. Небо сделалось мутным и, на месте солнца тлело белёсое пятно.
Василий вышел из дома, и, поежившись, отправился на край огорода к дощатому нужнику. Пытаясь потереться о его штанины, бело-рыжей змеей заскользил худющий кот с рысьими, бандитскими глазками. Василий оттолкнул его ногой, отворил дверь нараспашку, и, налаживая вентиляцию, зацепил внутренний крючок за наклоненную внутрь сетку забора.
Не успел он закурить и задуматься о странностях погоды, как в тесном помещении, пользуясь полнейшим доступом, замурлыкал надоедливый кот с поднятым трубою хвостом.
– Чувырло! Да пошел ты… – зашипел Василий, как поймавшая искру, но подавившаяся огнем спичка, и, оттолкнул кота рукой. Тонко чувствуя грозные изменения в хозяйском голосе, кот рисковать не стал, и принял вид покорной домашней живности. Кошачья спинка плавно прогнулась под тяжестью ладони. Кот довольно поурчал, и, отошел чесать пушистый бок о серую доску дверного проема.
Василий несколько раз чиркнул спичкой. Наконец, зажглась! Чертыхнувшись, прикрывая один глаз, затянулся.
Куда следовало отправиться коту, Василий уточнять не стал, но учитывая узость утреннего мышления, выбор у животины был невелик. Перед котом Чувырлой, – ну, почти как перед былинным богатырём! – открывалось три известных направления. Одно круто задиралось ввысь. И, там, на вершине не ясно чего, – возвышался вроде как сказочный дуб. Из обвитого златой цепью ствола, – где-то посередке, – торчал крепкий сук. Вот на нем-то и надлежало коту разместиться. Время от времени похаживая от нечего делать по цепи.
Две другие дороженьки уползали в темные и загадочные овраги, поросшие по краям густым, непролазным кустарником. На дне одного время от времени журчал ручей, а из другого иногда тяжело тянуло, словно там истлевала брошенная заезжими цыганами кобыла.
Но поскольку животные ни сознанием, ни сознательностью не обладают, а пожелание то, пулей просвистело в голове лишь у человека, то кот, располагая природной, звериной сметкой, сделал вид, что недоброй подоплёки не распознал; намек хозяйский оставил безо всякого внимания, и на непотребные намёки в тональности голоса даже не обиделся.
Василий поленился тратить слова на зазнавшееся, все еще полудикое животное. Но всё же, те, что уже вспорхнули мелкими птахами, явились необходимой добавкой к проделанному движению. Как вскрик «Н-но!» обгоняет щелчок плети по затертой упряжью вздрогнувшей шкуре, покрывающей единственную, измученную тяглом лошадиную силушку.
Деревья зашумели яростней. Внутрь ворвался упругий воздушный поток. Утлое сооружение сотряслось от крыши до основания. Ленивый табачный дым, выпущенный Василием, метнулся, ударился о дощатую стену и мгновенно исчез. Дверь шумно забилась, задёргалась крупной рыбиной, засекшейся на стальном острие.
– Вот, ты-ы… – протянул Василий, припомнивший все слова, накрепко увязанные со словом «мать». Но в тоже мгновение, вспомнив свою, даже наедине с бессловесным котом устыдился, и повисшее на губе бранное непотребство проглотил. А так как голова его, после тяжелого сна стала наполняться образами и устойчивыми, их описывающими оборотами, то вместилище это гудящее, от зародившегося в нём и лезущего на язык, следовало немедленно освободить. В силу возникшей, неодолимой потребности. Сам, полминуты назад ещё того не желая, Василий обратился к своему единственному слушателю:
– Слышь, Чувырло? А?.. Хорошо, что мы с тобой к забору прицепились… А то бы, унесло нас к едрене фене. Давненько… – затянулся сигаретой, – … такого не наблюдалось… Да, что там! Вообще, такого не было… Не-а… – почесал Василий за ухом с правой стороны, медленно выпуская дым, и наблюдая за его заклубившимся исчезновением. – Не-е… хоть убей… Не помню.
Как-то невнятно подумалось: «…А, может, и было… Когда в армии служил… надо будет у матери спросить…» Мысль плавно сменилась следующей, и эту, он, уже принявший кота в компанию, тоже озвучил:
– А что, Чувырло? Точно я тебе говорю: оторвет нас от земли бурей, или смерчем этим… – Василий повертел перед носом кота пальцами с зажатой сигаретой, и представил бешено вертящуюся, серую от пыли воронку, выворачивающую винтом из земли груду досок, сколоченную поржавевшими от времени гвоздями, -…И понесет за тридевять земель, в тридесятое царство!
Василий помотал головой, и, прикрыв глаза, хохотнул. Он вдруг представил, как в тугом смерчевом потоке, словно раненая птица с единственным, не перебитым крылом истерично-махающей двери, несется деревянная будка, а в ней, чудом, вцепившись за окошко в доске, летит сам Василий со спущенными до лодыжек штанами. И кот по кличке Чувырло, когтями пронзивший их ткань, таращит глаза в диком ужасе и разрывает пасть в пронзительном визге, растворенном в вое одуревшего ветра…
Странным образом, но Василия подобное приключение, – случись-бы оно на самом деле, – неясным образом порадовало.
Будто прикоснулась к нему давно позабытая надежда, словно шутя и заигрывая, щекотнула сзади, слегка, по шее и под мышками. Мягкими, ищущими, не то людскими, не то звериными лапками.
Его однажды занесло попутным ветром в чужедальнюю страну, хоть и не по своему хотению. Подобную пыль, – вспомнилось, – видел он в том самом царстве-государстве, что открылось, ворвалось в глаза его со страниц сказки про Али-Бабу. Наяву там оказалось еще страшнее, а разбойников – в сто тысяч раз больше. Он вспомнил, как летели над пустынной горной страной, как тяжело заходил на посадку транспортник АН-12, как впервые ступил на горячее аэродромное покрытие с круглыми перфорированными отверстиями в сцепленных стальных пластинах. Как рычащая колона автомобилей, ползла и куталась в длинное пылевое облако, и в то время, – он хорошо это помнил, – точно так же, как и сейчас, все явное пребывало в странной неясности, пугающей, зыбкой неизвестности: «Вот, сейчас ты жив, а, через минуту, может, уже и нет…». Но все равно, жизнь эта была, хоть с тоскливой, щемящей сердце, но такой желанной, такой пьянящей надеждой на лучшее. Что обязательно ждет впереди. Вспотевшие его ладони сжимали автомат. Оружейная сталь оставалась до поры безучастной. Её молчание казалось Василию залогом той самой призрачной надежды. И, он, продолжая трястись рядом с водителем, настойчиво всматривался сквозь лобовое стекло в желто-серое облако покрывающее желто-серую страну, и вслушивался, не ворвется ли в монотонное урчание двигателя заверещавшая скорострельная осыпь вражеских пуль…
