Памяти
Лидии Ивановны Белозуб,
учителя Русской словесности,
посвящаю
Встреча с Пегасом
Ну вот да здравствует рассвет! Такая прохладная свежесть, такая чудная тишина!
Не успев открыть глаза, как почувствовал в голове поскребывание целых трех новых рассказов, которые, измученные теснотой моего убогого черепа, так и просились наружу.
Нужно скорее браться за перо и писать, писать, писать…
А ведь Лев Толстой с самого утра косил траву, гонялся за розовощекими крестьянками, а потом, довольный и сытый, брался за перо, смахивал с бороды солому и творил, творил, творил…
А тут, совсем рядом я почувствовал горячее дыхание Пегаса.
Он, не торопясь похлопывая крыльями, топтался у моего порога и смотрел на меня кротко и с любовью.
Скорее за перо! За гусиное. Побежал во двор, искал в парке. Все тщетно.
Но набрел на двух бабушек.
– Гусей нынче нет, – ответили старушки и, немного о чем-то поспорив, добавили: – Последнего ощипали лет сто назад.
Ну как же так? Нет пера и не будет очередного рассказа?
Пегас смотрел на меня с недоумением и, мне показалось, стал как-то нагло ухмыляться.
– Что, опять я виноват? Опять не вовремя явился? – промычал он, вытаращив на меня с явным вызовом глаза.
– Я все копыта истоптал, сколько своих перьев потерял, стремясь к тебе, а ты…
Тут он привёл все свои необыкновенные познания в ненормативной лексике, приложенные к моей персоне.
«Ещё бы, – подумал я. – Ему то проще. Он только и делает, что собирает чужие мысли. И слова.»
– Ты же знаешь, что я не нашёл пера! И что? Шариком писать? – пытался я возразить на обидную матерную тираду.
– Шарик, бобик,…что б тебе в лобик! – продолжил он, выложив известную матерную присказку, и, уже шипя, повернулся вдруг ко мне задом. Я понял по вилянию его хвоста, что сейчас случится непоправимое, и большего оскорбления я уже не переживу…
Голова его повернулась ко мне, и в прищуренных глазах отразилось презрение и, может, жалость.
Но пронесло. А диалог не состоялся.
От горячего его дыхания не осталось и следа, и он, понурив башку, какой-то униженный, не взмахнул крыльями, но поплелся устало прочь от моего порога.
****
Вышний Волочек
Деревня
Скрипнула калитка, и я выскочил из дома, чтобы поглядеть на гостей. Это был Никонорыч – местный мужик, батрачивший у Сан Саныча на всяких работах. Низенького роста, лет 50-ти, худой, с густой рыже-седой шевелюрой, он всегда меня забавлял своими хитрыми глазками и местными сплетнями.
– Привет, Ноконорыч! Что новенького? – спросил я, устраиваясь у забора.
– У Муравья новая партия нынче пошла, – ответил он, пожав мне руку, – но цвет пошел какой-то странноватый, – продолжал он, ища глазами что-нибудь для сравнения.
– А, ну вот, смотри на этот листок, – показал мне на ветку куста. – Вот как раз такой.
Муравей был местный самогонщик, продававший в деревне недорого свой продукт и пользовавшийся в народе необыкновенным уважением за постоянство производства и за приемлемое качество напитка.
– Да вот еще тут избу Клавка продает племяннику Ирины. Да так недорого.
Ирина была местная дачница, пианистка из Ленинграда, «собирательница русских земель» как я ее прозывал, регулярно приглашавшая в свой дом окрестных дачников на музыкальные застолья.
– Так и прут сюда питерцы да ваши москвичи, – начал ворчать в своем духе Никонорыч, думая про себя и подсчитывая впрок, тем не менее, те барыши, которые он возьмет за перекладку печи в избе этой Клавки.
Тут мое внимание привлек дородный мужчина, шагавший очень важно по улице в нашу сторону. Внушительного роста с большой седой бородой, в белой косоворотке на выпуск, опоясанной шнурком вокруг солидного живота, в широченных холщовых штанах, в широкополой соломенной шляпе, он вызывал образ деревенского священника из классической русской литературы. Если бы на нем была черная сутана и крест на груди. А так – ну настоящий и живой Лев Толстой! Следом за ним плелась маленькая худенькая женщина, едва поспевая за его большими шагами.
– Здравствуйте! – произнес он низким громовым голосом, поравнявшись с нашей калиткой и измерив меня испытующим взглядом. – Что, магазин то нынче работает? – спросил он, глядя на Никонорыча.
– Господь с вами! Что ж не знаете, что второй день закрыт, – пролепетал в ответ Никонорыч, прикрыв от солнца ладонью лицо и спрятав тем самым свои лукавые глаза. – Так что придется вам назад топать, – ухмыляясь, добавил он.
– Что ж, – человек потрепал задумчиво свою броду и, пытаясь разглядеть глазки Никонорыча, пробасил: – Тогда пойдем, Татьяна, назад.
И они, развернувшись, пошли прочь в том же порядке: сначала он широкими шагами, а за ним, мелко семеня, жена.
– Это кто ж такой? – спросил я, подождав немного.
– Да так, просто распиздяй, – ответил Никонорыч, гляди им вслед.
– То есть, как так? Вроде, солидный человек, – пытался я возразить на это грубое замечание.
– Тунеядец, – продолжал Никонорыч, закуривая, и после глубокой затяжки добавил: – Писатель.
****
Откровения от Сергея Петровича
В правом углу потолка опять послышался шорох. В остатках духоты уже ушедшего дня была какая-то тревога, мучила жажда после двух литров водки, съеденных накануне с Алексеем, а этот надоедливый шорох не давал покоя по ночам уже не в первый раз.
Профессиональные уши Петровича чутко улавливали движения всех четырех лап и даже угадывали очередную дислокацию этой лохматой твари.
– Чертова мышь! – подумал Петрович и, заскрипев матрацем, повернулся со злостью на другой бок.
Но сон был окончательно убит, а Лариска вставляла свой храп как раз в промежутки между мышиной возней под кровлей.
– Суки! Сговорились, – Петрович посмотрел на всякий случай на часы и успокоился: уже было 6, совсем рассвело, и можно было тихонечко встать и, пока все спят, заняться любимым делом.
Вот уже две недели ему никак не удавалось добраться до дачи и, наконец, счастливое мгновенье наступило… Или беда? В сомненьях его вдруг охватила дрожь, а лоб покрылся испариной.
Петрович, заглянув в комнату к внукам, убедился, что все спят, и покрался по коридору к погребу.
И опять, как и в предыдущие приезды на дачу, он наткнулся на зеркало.
Даже в сумерках наступающего дня он вновь отчетливо увидел на своем лице этот чертов прыщ. Проклятая бородавка! Уж давил ее, ковырял, кремами всякими изводил, а она всегда вылезает и ей – все нипочем! Ему не давала покоя фраза, брошенная однажды Лысым при всех на производственной пьянке.
«Бог шельму метит», – сказал он тогда, почесав у правой ноздри это самое место, занятое у Петровича прыщем.
«Странно, – тогда подумал Петрович. – Ведь, действительно, у предыдущих его двух начальников, директоров, были именно такие прыщи и именно в этом месте. А начальники то были еще теми жуликами и кто-кто, а Петрович то знал это лучше других. А теперь этот «честный кретин» и кичливый правдолюб таким коротким жестом всем показал сущность тихого и скромного человечка, незаметного Петровича. Как будто до гола раздел… Сволочь! Глупый лузер! Ты мне приносишь изрядный доходик, сам того не зная, а сидишь на мизерном окладе.