1992-й год. Москва. Ясная майская ночь на двадцать четвёртое по календарю. Степан шагает по гулкому коридору Большой Ордынки, пританцовывая и загадывая количество шагов до очередного фонаря. Случайный прохожий, окажись он рядом, наверняка бы решил, что праздный гуляка пьян или, на худой конец, влюблён. Но улица была пуста, и полуночное дефиле тридцатидвухлетнего бесшабашного москвича (приезжие так себя не ведут) оставалось никем не замеченным, если не считать любопытных переглядов бессонницы за мутными занавесками чёрных окон…
– Сволочи! – Из переулка шагах в двадцати от Степана вырвался сдавленный мужской голос, сопровождаемый сопением и глухими ударами.
Стёпа бросился на крик стремительно, будто ждал случая проявить в ночи мужскую доблесть и благородство. Три сопляка повалили огромного мужчину средних лет. Двое добивали жертву ботинками, третий шарил в большом коричневом портфеле, из-за которого, видимо, и случилась грызня.
– Бабло!.. – заорал пацан, сгибаясь пополам над шоколадным трофеем. – Слышь, стручки, бабло! Рвём!
Он уже привстал и готовился бежать, но в этот миг Стёпа размашистым апперкотом снёс парня, выхватив на лету добычу.
– Ах ты, су… – Один из двух «степистов», мнущих здоровяка, прыгнул в ноги рослому Степану.
Сверкнул нож. Стёпа отскочил на шаг и ударом тяжёлого портфеля прибил нападавшего стручка к асфальту. Бросив портфель в сторону, он схватил парня за руку, ловко вывернул кисть и заставил отпустить нож.
– А-а! Руку сломал! – взвыл пацан, перекатываясь по асфальту.
Третий подельник хотел было бежать, но страх так сильно сковал беднягу, что тот медленно сполз по стене дома и, как подрубленное дерево, цепляясь ветвями рук за выступы фасада, повалился на тротуар. Он так и остался лежать, наблюдая за Степаном глазами, полными щенячьего подросткового ужаса. От парня во все стороны поползло тёмное сырое пятно, посверкивая на ещё незатоптанных бугорках новенькой, укатанной накануне асфальтовой крошки.
Степан протянул руку пострадавшему мужчине, предлагая подняться.
– Пойдёмте, – сказал он, сдерживая волнение, – кто знает, сколько их ещё.
Мужчина, кряхтя и держась за стену, поднялся, неловко перешагнул мокроту несостоявшегося мачо, отыскал глазами портфель и торопливо поднял его. Затем, опершись на руку Степана, сделал шаг в сторону перекрёстка:
– Пойдёмте. Кажется, вы меня крепко выручили.
Стёпа окинул прощальным взглядом поле сражения и, поддерживая помятого великана под руку, зашагал прочь. Один раз ему всё же пришлось обернуться. Пацан, рывшийся в портфеле, рывками, как повредивший лапу волчонок, уползал в темноту переулка и жалобно выл:
– Бабло, бабло хиляет…
Они шли по пустынной Ордынке. Спасённого мужчину то и дело рвало. Каждый раз, вытирая платком лицо, он виновато поглядывал в сторону Степана и говорил:
