…17.08.2019
Есть тут такое убеждение, что примерно на второй день, даже нет, именно на второй день, ты начинаешь замечать самые неистовые пробуждения чего-то очень странного и до боли очевидно, связанного с тем, что можно было бы назвать бессилием перед собственным невежеством, в отношении с окружающим тебя пространством. Чувство, погружающее тебя в бездну обиды и скорби, за собственное существо, находящегося в бессилии, узнать, что стоит за этой обидой, за что ты обижен, на кого?
Стоишь, всё больше ускоряясь в сближении, уже чувствуя, всегда ставший предтечей, тот самый, подкатывающий к горлу – пресловутый ком – сигнал, торопящий тебя совсем этим покончить. Сообщающийся с тем, что все это не нужно тебе, вредно, а все, что есть вокруг тебя сейчас, лишнее, не твое, чужое и чуждое тому, кто только слышал слово любовь. Так, постепенно, на второй день, находясь тут – в центре, ты начинаешь понимать: сейчас вокруг тебя и меня начинает что-то происходить, начинается выход, с погружением в недра необъятного океана собственной жалости к себе. Все происходящее со мной сейчас, в этот уже известных каждому, тут в центре, второй день, очень похоже именно на связку таких вот тяжелых, агрессивных чувств и давящих ощущений, приходящих из повергания глубины немыслимых заблуждений; таких чувств, которые переполняют в момент действия ложного, оголяя твой субъект до полного ничтожества. Воплощаясь явлением слабого и озлобленного существа, пока только искусственно выражающегося в реальности. Оборачивающего все против всех. Это тот, некогда готовый харкать кровью ради успеха, теперь есть всего лишь давление, спирающее все фибры своего существа, это то, всегда упирающееся изнутри в стенки давно треснувшего сосуда, но сдавленного изнутри, давящей жалости к себе. Теперь даже как-то физически напрягая все клетки моего организма. Но потом начинают трещать в воздухе звуки разлетающихся осколков: восстало то царство, которым я управляю, и в манере примера с царем своей физической оболочки, ума, разума, эго, – разве не повелитель всем фибрам души. Такому мне, уже интересно, и даже необходимо знать, кто и что делал, в тот момент, пока я перемывал тут посуду более чем за 100 человеками, не считая того, что приносят с кухни, после окончания готовки. Теперь, глядя на все это, думая, о только что сказанном, стоя, там же – у мойки, на кухне, только сейчас почему-то, как будто совершенно забыв где находится, неожиданно спрашивает сам себя: «Что я тут делаю?»
И наконец, уперев руки основаниями запястий, на края огромной серебристой емкости из нержавеющей стали. Представляющую из себя гигантскую прямоугольную чашу, со странным варевом внутри: из горячей воды, грязной посуды и смытых с тарелок, остатков пищи. Приправленное округлинам извивающихся в своей плоскости, вращающихся и сталкивающихся с друг другом, слипаясь границами мыльного янтаря. Плывущего словно плюхающегося в воздухе разно-жёлтыми кругляшками вздутого моющим средством подсолнечного масла. Так меняя форму превращаясь то в грушу, то в апельсин, то во что-то совсем не схожее по форме ни с чем кроме, пожалуй, кружков моющего средства водящих хоровод с такими же кружками подсолнечного масла. Теперь вращающихся синхронно, увлекаемые растягивающейся поверхностью воды к воронке, образующейся у сливного отверстия. Улепетывают, как будто насмехаясь над смыслами в твоей голове, пугая своей непринужденностью, увлекаемые сингулярностью земного бытия. Оставляя смотрящего стоять на месте, но в мире пока ещё создающегося на твердыне. Но, а вот они, словно дети, радостно предвкушая свой побег, кружат дразня формами приятными для глаза, претворяясь, уже как будто и не спешащими покинуть скорее, странную емкость, хоть и отдаленно напоминающую ту, благодаря которой посуда становится снова идеально чистой, ту, которая в час личного усердия над ней становилась такой же отмытой и чистой, но, до поры, вмещающая недра мутной смеси.
И вот он – как бы весь, поднимаясь на опоре собственных запястий, будто вдавливаясь ими в плоские края этой чаши. До тех пор, пока конструкция не начнет издавать звук, умоляющий прекратить истязание, опрокинутым на нее весом, оперевшегося, и он выдыхает, плавно приопускаясь на место, будто ослабев. Затем поворачивает голову, туда, где такой же, наверное, уже также смотрит и видит, тот же вопрос, – тот, который и теперь задавая себе повторяю, стоя тут с ним рядом, – «а что он тут делает, что мы тут делаем…Что я тут делаю?»
Не то чтобы я не понимал, чем он занят в эту минуту, как и я, но что он тут делает, как и я?
Это сложный вопрос. Будет ли он задан так, чтобы ответить на него самому задавшему его?
– Предлагаю оставить сложным вопросам разрешиться самим, расскажи лучше, чем занят сею минуту: я так понял ты посуду моешь где-то? – Да, так и есть, и работа не сложная, но порой, утомляет некоторой неорганизованностью, но и, если бы, к примеру, что и не раз представлял себе, это была бы, допустим, моя работа: т.е. метод заработка моих каких-то денег, условно, на пропитание, возможно, в ряд ли я бы захотел оставаться хоть два дня в таком недоумении. Находящего не только от бесконечно накатывающего потока грязной посуды, прибывающей с невероятной интенсивностью, ровно три раза в день, каждый раз после того, как закончится готовка; а затем прием пищи, теми, с кем нельзя разговаривать; теми, ради кого я тут. Ради тех, кого я никогда не узнаю и больше нигде не увижу. – Так ли это? – И все же, именно сейчас, я получаю большие эмоции от того, кем ощущаю себя в данном опыте жизни – глядя на того, кем выгляжу в момент соприкосновения с ней. Так ли это, как есть на самом деле? или во всем виновна эта чертова – грязная посуда!? Вопрос: что сам тут делаю сейчас, себе уже задал, и задал натурально, примерно так же, как задавал себе его и ты в свое время, – «возможно!»: внезапно осознав себя в каком-то новом месте, куда с минуту назад ещё и не собирался. Поторапливаясь в волнении, оглядываясь по сторонам, и все же принуждая себя не останавливаться, не вступать в сомнения от нерешительности с происходящим. Хоть пока и не зная, что назад дороги в этом сне нет: и вот тебе снится, представь: ты – это человек в синем полумраке – как будто колодца, находясь на его глубине, взираешь в высь и видишь только образованный жерлом колодца яркий круг. Опускаясь, падающий, как и есть, плотным лучом света, на голову и плечи твои. И ты сейчас видишь, сразу же, как и тот, иногда фокусирующий своё внимание на ограниченное кругом темноты, светлое лицо, высветленное им же, в тёмной синеве, так всматриваясь идущим светом в лицо своё. И теперь, можешь видеть сам в точке максимального приближения к лику стоящего, что нельзя не заметить, как он смотрит вверх, взывающе щурясь, общаясь С ЭХОМ – стоя там, откуда ВЗЫВАЕТ: быстро оборачиваясь во все стороны, пытаясь вспомнить что-то. Щупая стены, стараясь рукой найти опору, но лишь, как будто опираясь, каждый раз чувствует, как проникает кистью руки в плотную синеву полумрака, одевая её этой мягкой стеной, отчего-то теплой, и теперь явно разбегающейся во все стороны от места касания, образуя рябь и преходящую в волны; ты слышишь теперь – синева движется, покрывая рябью даже воздух: это и есть вопрос человека, пока не открывшего ответа на него даже себе. Всего один вопрос, явившийся в тот момент, когда уже совершенно необходимо было начать отвечать именно на него, для того чтобы повести предстающее изложение, – рассказ об одном достаточно удивительном опыте, продолжительностью один год и о продолжающемся до сих пор, где он снова начнет с вопроса…
