Книга четвертая ЗАВЕТНОЕ ЖЕЛАНИЕ Глава первая
Осень еще даже не начиналась, а Запретные земли, несмотря на
то, что лежали гораздо южнее границ королевства, совсем не привечали путников яркими
солнечными лучами. Скорее — наоборот. Даже в горах, зимой и то небо редко бывает
столь угрюмым и пасмурным. А под низкими облаками, напоминающими вырвавшиеся из
котла клубы пара, что ударились об холодный потолок и заволокли его плотной пеленой,
воздух был мокрым и липким, как в остывающей бане. И влага, обильно струившаяся
по лицу и спине, в большей части состояла из осевшего на коже тумана, а не пота.
И чем дальше уводил меня Торус, тем сквернее и угрюмее становилось вокруг.
— Хорошо вам, — попытался пошутить я, размазывая пятерней по
лицу, превратившуюся в жидкую грязь, дорожную пыль. Откуда только и взялась она,
если под ногами вот-вот зачавкает как на болоте? — Ни умываться, ни стирать не нужно.
Походил вокруг дома и можно все на просушку вывешивать. А если нагишом…
— Можно, — не стал спорить землепроходец. — Только негде. Кроме
как у жарко натопленной печки ничего не высыхает.
Потом заметил, с каким удивлением я рассматриваю грязную ладонь,
скупо объяснил.
— Гарь… Безумный Темн все время что-то жжет. Дым над его обиталищем,
как над пожарищем стоит.
— Извини… — я понял, что невольно задел наболевшее.
— Не стоит извиняться, Игорь… — махнул рукой Торус. — Влажная
одежда не самая большая проблема здешних мест. Гораздо хуже, что на этих землях
почти ничего созреть не успевает. Зерно и клубни сгнивают, едва завязавшись. Поэтому
хлеб нам удается собрать раз в два-три года. А то — и реже. Вот и приходится выращивать
самые неприхотливые овощи в кадках или небольших гротах, где удается хоть немного
подсушить воздух, разжигаемыми при входе кострами. Если б не скотина… — землепроходец
немного помолчал, а потом добавил. — Голод, вот худшая из бед, а не бродячие мертвяки,
как может показаться вначале. Понимаешь, о чем я?
— Только догадываюсь… — не стал я лукавить. — В тех местах,
откуда я родом, даже старики уже не помнят времен, когда еды не хватало. С разносольем
оно всяко бывало, но чтобы голодать… Разве только в войну, или по злому умыслу…
Хлеб не уродил, так картошка была… А где людей не слишком густо — грибы, ягоды,
охота неплохая.
— Охота… — проворчал Торус. — И много дичи ты заметил в пути?
— Дичи? — переспросил я и отчетливо понял, что так подспудно
беспокоило меня эти дни. За все время, проведенное в пути, кроме воронья, на глаза
вообще ничего не попадалось. Даже полевка суетливо не перебежала дорогу, на другую
сторону заброшенной пашни. — А со зверьем-то что случилось?
— Мертвяки… — пожал плечами Торус, будто объяснял самые, что
ни на есть обыденные вещи. — Люди от своих мертвецов в церквях да освященных приютах
прячутся, а птицам и иной живности — куда деться? Одни только голуби на колокольнях
уцелели, да и то — не везде. Оно ж создание безмозглое, — живого от мертвого отличить
не может, а зимой сумерки ранние, обманчивые…
— Нет, Торус, — остановился я. — Так дальше не годиться. Вот
уже второй день мы вроде разговариваем, а я в происходящем все еще ничего толком
не понимаю. Слишком сумбурно ты излагаешь. Давай, облегчим чуток мой заплечный мешок,
а я тем временем поспрашиваю и попытаюсь сложить все вместе. А то, с непривычки
и несуразности, в голове у меня такая каша образовалась, что ум за разум заходит.
— Как хочешь, — покладисто согласился землепроходец. — Времени
у нас достаточно. До ближайшего укрытия еще часа четыре неспешного пути, и если
не волочить ноги, доберемся до него гораздо раньше, чем сумерки окончательно начнут
сгущаться. Барух! Куда ты прешь, волчья сыть?! Не видишь разве, что мы обедать собрались?
— Зверья говоришь никакого нет, а ослика волчьей сытью зовешь?
— удивился я, доставая из сумы припасы, уложенные туда еще Лукашем. — Или волки,
как и воронье, остались?
— Присказка такая у моего деда была, вот и прицепилась… — объяснил
Торус. — А самих волков, как и всего остального зверья, у нас давненько никто не
видывал. Может, и водятся они еще где-то, да только теперь оно поумнело и так наловчилось
прятаться от нежити, что и днем с огнем не найдешь.
— Что же в этом мире осталось, кроме воронья?
— Змии… — Торус так резко замолчал, что я оторвался от припасов
и более внимательно посмотрел на землепроходца.
— Ты чего?
— А это что у тебя такое в руках? Запеченный сыр?
Волнения в голосе Торуса было гораздо больше чем любопытства.
— Где? — недоуменно переспросил я и проследил за восхищенным
взглядом землепроходца. — Да нет же, обычный хлеб. Немного зачерствелый, правда…
Но, я уже четвертый день в пути. Тут ни крапива, ни лопухи не помогут.
— Такой большой? — недоверчиво произнес Торус.
— Обычный, — пожал я плечами, продолжая думать о Змиях и не
желая отвлекаться по пустякам. — Вот когда свадебный Каравай пекут, тогда действительно
большущая коврига получается. Иной раз, чтоб показать всем, в какую зажиточную семью
жениха берут, родители невесты специальную печь строят. А потом, чтоб вынуть испеченную
хлебину, ее ломать приходится. Каравай такой огромный вырастает, что сквозь зев
не пролезает. Мешка два, а то и три муки на него уходит. Четверо здоровых мужиков
на стол с трудом выносят, а стол посредине снизу подпоркой усиливают, чтоб не подломился.
— Ха-ха, — коротко хохотнул Торус. — Умеешь ты, Игорь, баляндрасы
плести!.. Только это не хлеб, а твоя байка ни в одни ворота не влезет. На два мешка
муки, сколько лет хозяева зерно копить должны?.. С рождения дочери?
Я уже было открыл рот, чтоб объяснить, что на свадебный Каравай
идет мука только нового урожая, причем исключительно ярой пшеницы, вдруг осознал
страшный смысл слов землепроходца и, после секундной заминки, попытался свести все
на неуклюжую шутку. Зачем зря человека расстраивать заморскими млечными реками,
да кисейными берегами, когда мы с ним здесь… оба.
— Зависит от невесты. Сам небось знаешь — одна в четырнадцать
уже детишек нянчит, а иная и до двадцати глазами вслед за парнями водит… Только,
мы ж с тобой не девок обсуждать остановились. Так что давай обедать, а я начну спрашивать.
Произнеся все это небрежной скороговоркой, я разломил пополам
хлебину и протянул одну часть Торусу, понимая, что самовольно, он к подобному богатству
даже притронуться постесняется.
Землепроходец бережно принял из моих рук краюху и едва не упустил
ее от неожиданности, — мякиш на изломе ковриги был белее горки соли, лежавшей тут
же, на капустном листе. Торус поднес этот невиданный, чужедальний хлеб к лицу и
задохнулся от его изумительного аромата. Потом почти нежно положил краюху на холстину
и, опустив долу лицо, чтоб юноша не заметил увлажнившихся глаз, глухо промолвил:
