Если себя не можешь сделать таким,
каким желаешь, то как можешь надеяться,
чтобы другой был таков, как тебе угодно?
Фома Кемпийский
Если вы не можете быть добры,
то хотя бы не будьте злы.
Томас Мор
Пролог
«Она нарочно меня выбешивала всю жизнь и, видимо, даже после смерти будет продолжать бесить!» – в отчаянии думал Илья, листая фотографии бывшей жены, выложенные на всеобщее обозрение. За час до своей гибели она выложила фотографию с бородатым мужчиной на фоне стойки регистрации в Шереметьево, среди чужих людей и больших чемоданов. Пост гласил: «Лечу на Красное море с любимым! Он не похож на бобра!» Илья не исключал такого варианта, что она попросила чужого мужика сфотографироваться, лишь бы досадить ему – человеку, с которым ее больше ничто не связывало. Они уже пятнадцать лет жили врозь, но продолжали раздражаться так, словно не далее как сегодня утром поцапались на кухне из-за житейских мелочей. Десять лет брака с Аглаей он вспоминал, как инфернальное путешествие с Вергилием. Даже когда он женился снова и был по-своему счастлив в новой семье, злость на бывшую не уходила, что удивляло и тонко намекало на необходимость визита к психологу. Но лишь теперь, когда его душил гнев на погибшую в авиакатастрофе несчастную женщину, Илья в полной мере осознал, что это чувство уже никуда не уйдет. Никогда. И это пугало.
Незаконченные споры продолжались в уме, а иногда и с совершенно другим собеседником, который был вовсе ни при чем и отнюдь не расположен спорить – например, коллега, жена или дети. Особую досаду вызывало у Ильи именно то, что он не успел сказать ей всё, что о ней думает. Как говорят мозгоправы, остались незакрытые гештальты. Но если не высказать то плохое, что отравляет душу день за днем, оно будет грызть изнутри. В Илье накопилось много гнева, его вообще отличало неумение относиться равнодушно к какой-нибудь фигне. «Господи, научи меня быть тёплым!» – не раз взывал он мысленно, вопреки евангельской истине о том, что теплым быть нехорошо, но продолжал возмущаться по поводу и без. В соцсетях он аплодировал шуткам наподобие: «Нельзя выбросить человека из головы. А из окна – можно». Но, к сожалению, в реальности всё это не очень помогало, и мысленные диалоги, полные упреков, продолжались. Словами не выразить страдания человека, которого смерть разлучает с возлюбленной, которой он не успел сказать о своей любви. Но человека, не успевшего высказать свою ненависть, выплеснуть всё, что наболело за долгие годы, раздирает не меньшая боль.
За несколько дней до катастрофы он читал Рушди и находил у него созвучные мысли. И теперь, после случившегося, с азартом студента, ищущего подсказку на экзамене, перечитывал наиболее зацепившие места: «Мы мало что ценим столь высоко, как свой гнев, поскольку именно гнев ставит нас, по нашему мнению, на определенную моральную высоту. Достигнув ее, мы с легкостью отстреливаем врагов. Мы гордимся своей ранимостью. Гнев распаляет в нас трансцендентное начало».
Илья знал за собой странную черту: спросит, например, а жив ли Энио Мориконе? – и завтра же читает новость о том, что Энио Мориконе покинул сей мир. В тот день, когда он подчеркивал понравившиеся места у мудрого восточного автора, Илья подумал о том, что лишь смерть примирит его с этой злобной, косной и вечно недовольной… Он не доводил мысль до логического конца, но вот поди ж ты! Смерть, внезапная и необъяснимая, наступила, а примирения, прощения как не было, так и нет!
«Все мы одной ногой в могиле, другой – на банановой кожуре, но стараемся об этом не думать, пока какой-нибудь самолет не грохнется. Ибо прах мы и во прах возвратимся», – он отхлебнул остывшего кофе, поморщился и заварил новый, пристроившись напротив окна. На близких проводах, словно на нотном стане, в восходящей терции расселись какие-то нездешние птицы – видимо, транзитом через Москву. Низкое войлочное небо почти не давало света – пришлось зажечь все лампы. Осень прихлопнула сразу, резко, не побаловав даже бабьим летом. Несмотря на то, что субботу в их семье проводили обычно полулёжа, Илья был на ногах с шести утра – еще черти с семи холмов не падали, потому что кот голосом Оскара Бенсона простонал, что пора завтракать. Илья кота накормил, но самому есть не хотелось. Мысли о смерти не способствуют аппетиту.
Он немного повозился с аквариумом, красиво расставил чашки на столе, убрал с глаз долой вчерашние газеты, в которых катастрофа над Синаем занимала первую полосу. Чуть позже на кухне появилась жена – хлопотала, готовя субботний обед с расчетом на гостью. Рита – их с Аглаей взрослая дочь – обещала приехать, а потому он обязан взять себя в руки, подавить свой гнев и вспоминать только хорошее. О мертвых либо хорошо, либо ничего. Ей ведь тяжело. Тяжелее, чем ему. Потому он и пригласил ее пожить здесь, в кругу семьи, поставив домочадцев перед фактом.
– Надя, подготовь для нее гостевую комнату, – поручил он жене. – Мы должны ее поддержать, ей нельзя сейчас сидеть одной в пустой квартире, новости эти кошмарные смотреть.
Блогеры захлебывались душещипательными рассказами о том, какие хорошие люди летели тем рейсом. Прямо «Мост короля Людовика святого»! Илья не знал, куда девать глаза: то ли он такой урод, то ли вокруг идиоты, но одно он знал точно – хорошим человеком его бывшая не была. Дочери можно было посочувствовать не только в том, что она потеряла мать, но и в том, что четверть века была с ней рядом. В некоторых семьях провокаторы, называющие себя бабушками и дедушками, задают ребенку вопрос: «Кого ты больше любишь – маму или папу?» Рите этот вопрос не надо было задавать – он и так постоянно висел в воздухе. Рита стала волнорезом, о который разбивались семейные шторма. Это не располагает к сентиментальности – она выросла колючей, как ёрш, но даже ершу нужна иной раз моральная поддержка.
