– Хозяйка, ваши помидоры?
Женщина испуганно поднимает на меня глаза и встаёт с обвязанного платком табурета. В деревнях, на пару точно таких же, для прощания с покойником обычно водружают гроб. Ухватившись за край ведёрка, наполненного мелкими, как райские яблочки, частью ущербными ягодами помидоров, женщина стоит, явно не постигая смысла вопроса и молча смотрит на меня, так что приходится повторить свой вопрос:
– Чьи, я вас спрашиваю, помидоры?!
– А чьи же? Мои. – Удивляется женщина и касается их чистой, но серой от постоянной не нужды, но потребности голубить, лелять родную землю.
– Ну, мало ли… – Пытаюсь допытаться до правды я.
– Они, конечно, не очень. Ну, на засолку можно… – Почти извиняясь, шепчет женщина, ласково поглядывая на помидорчики, но тут уж, незнамо к чему, возмущаюсь я сам:
– Да нет, мне на поесть!
Хозяйка помидоров вздыхает покорно, и не ожидая, что я позарюсь на её невзрачный урожай, пытается вновь угнездиться на своём похоронном табурете.
– Вырастить просто, а вот продать… – Бормочет она себе под верхнюю губу.
– Так то кому как. – Отвечаю я и меня вдруг накрывает волна благодарности к этой незнакомой, простой русской бабе, чьей-то заботливой мамке и жинке, красу которой давно уж забрала себе всё та же земля.
Чтобы не смущать женщину, я предлагаю:
– Давайте, сыпьте сюда, заберу все! – И протягиваю её рюкзак.
– А не помнутся? Сумку-то испачкаете? – Беспокоится женщина, но я успокаиваю её и покуда она хлопочет, чтобы половчее переложить свой нежный товар, внимательно рассматриваю в самом деле милую, растворившуюся уже почти в постоянной усталости женщину. Свой труд она несомненно считает безделицей, а оборотистость, умение сорвать лишнюю копейку – удачливостью, удалью, но счастьем. Иначе бы…
Расплатившись, напоследок я не могу удержаться от совершенно неуместного вопроса:
– А отчего вы чужим-то не торгуете?
– Да как же можно!? – Пугается женщина. – То ж я каждую ягодку с её прадедов знаю… Вы покушайте, они все сладкие!
– Как мёд? – Смеюсь я и женщина тоже, наконец, улыбается мне, – грустно, доверчиво и мудро, как дитя.
Глазам неведом толк увиденного ими…
Автор
Только я замахнулся, дабы ударить её, как из-за кактуса вышел он. Стебель растения был раза в три выше его, но он так сверкал глазами из-под мохнатых сросшихся бровей, и с такой страстью шептал: «Не смей трогать! Она моя!», что я отступил. Не уважить напор подобной решимости я просто не мог. К тому же, очевидно, во мне самом не было той ловкости и сноровки, которые могли бы мне помочь справиться с нею.
– Отойди покуда! – Приказал он, и я сделал несколько шагов назад, но не от того, что был готов повиноваться всякому его требованию, а просто из осторожности.
В его облике не было ничего, что могло бы насторожить или напугать её. С вольно опущенными руками, глядя прямо в глаза, он шёл на неё спокойно, медленно, как бы обдумывая каждый свой шаг. Как не покажется странным, столь явное прямодушие заинтересовало её, и вместо того, чтобы метаться, ища спасения, она замерла на месте, потёрла ладонью о ладонь, стряхивая пыль, а после, будто очарованная гипнотическим обаянием, сама двинулась ему навстречу.
Он едва заметно усмехнулся, и немного отступил назад. Они словно поменялись ролями. Она шагала в его сторону, а он медленно пятился.
Со стороны чудилось, будто они исполняют некий диковинный танец, когда партнёры двигаются, не касаясь друг друга. Ритм невиданных доселе «па» захватил моё воображение, так что я даже позабыл ненадолго про своё недавнее намерение расправится с нею…
Не отрывая от неё взгляда, он всё ещё продолжал отступать, и, так казалось, совершенно позабыл про кактус, вросший позади него в землю. Сделай он ещё полшага-шаг, и его спину пронзили бы десятки игл. Признаюсь, я спохватился слишком поздно, и не успел бы остановить его, но он справился сам. Незаметным глазу движением подался вперёд, и ухватив её за руку, перекинул через плечо. Всё было кончено в одно мгновение.
Мы обменялись взглядами. В моих глазах наверняка было восхищение, в его я не заметил радости. Одни лишь усталость и разочарование.
– Нет, ну ты посмотри, каков хитрец, этот паук! Сплёл паутину между моими кактусами! Знает, что не стану там вытирать. Вон, сколько у него мух в сетке, и только одна на кактусе сохнет. Невкусная, наверное!
– Наверняка. – Подтвердил я, и подмигнул пауку.
Иногда и то, что видишь собственными глазами, может оказаться правдой.
Двери в осень скрипят натужно. Стеснённым иными заботами недосуг думать ещё и об них, которым – невдомёк, почто оно так, одному лишь дятлу есть до всего дело. Совершенный уют заполненного тёплыми опилками дупла наводит скуку и гонит его выслушивать откровения покинутого всеми лета, покуда умащивает он дверные петли древесными соками, дабы сделать их голос менее резким.
Шумно, со стоном, ястреб отхлёбывает немного от небес, и опьянённый ими, взмывает, кружась, в высь, на которую никогда ещё не посягал. Куда как ниже, хрипло откашливаясь зефиром облака, летит ворон. Синицы вычёсывают тонкие пряди вишнёвых веток вблизи пруда…
Попирая молву, зарянка намедни покинула родные места, не дожидаясь холодного душа дождей, да взяла на память один лишь оранжевый лоскут закатного неба. Вся в тоске и надежде, что хватит его света до весны.
Жарко дыша пАрит земля, бабочка томно парИт над нею, и целует на прощание поспешно каждый встречный цветок.
Приникшие к земле лягушки, да змеи, живут обратным отсчётом, становясь медлительнее, увещевают к жизни с мольбой умерить свой пыл и биение сердца, покуда осенняя дрёма не укажет им путь туда, откуда они пришли по весне. Множество пор земли – обитель многих.
Под обложкой древесной коры – нажитое годами, и сколь бы зим и лет не сменили друг друга, нет-нет, да отыщется жук, что, засидевшись в листве, остался там, где застала его зима. Умный не горд, но покладист, таков и жук, и дети его, и внуки.
Двери в осень скрипят натужно, но нет нужды беспокоиться про то. Как бы не был усерден дятел, однажды сорвутся двери с петель, и не снимая мокрого насквозь плаща, оставляя после себя слякотные следы, явится осень, которая хороша задним числом, как милое всё, что минет когда-то без следа.
Пирог округи нарезан на неровные ломти. Ускользающий клином пеший, либо колейный1 – единственный аккуратный кусок, который не стыдно предложить гостям. Ну и раздаёт его жизнь пресыщенным, сытым уже через меру, «на дорожку». И один употребит его таясь, отламывая понемногу, едва закроются за ним двери, иной прибережёт для домашних, поджидающих у окошка, а кто, не из добросердечия, но по причине брезгливости, кинет в канаву бродячему псу. Ну, и зачем брал, почто не отказался, другим в пользу?!
