Он взглянул на сына, который сидел рядом с ним спиной к окну, за столом. Стоял октябрь, и сад за широким окном утопал в сгустившихся сумерках. На фоне неба чернели силуэты низкорослых фруктовых деревьев. Мальчик, которому едва пошел седьмой год, зажав в кулачке вилку, елозил ею по тарелке, стараясь подцепить ломтик жареной картошки. В другой руке он держал голубую машинку с облупившимся радиатором. Глядя на сына, отец узнавал в нем собственные черты: тот же нос, те же опущенные уголки губ, те же близко посаженные глаза, которые придавали им обоим вечно задумчивое выражение. Он погладил сына по голове, и ребенок с видимым удовольствием принимал его ласку. Круглые щечки и веснушки – это у него от матери. Она хлопотала у плиты, доставая картошку из фритюрницы и раскладывая ее рядом с глянцевыми от масла шницелями, уже выложенными из фритюрницы на тарелки.
– Положить тебе горошка? – спросила она, не оборачиваясь.
– Пожалуйста, только немножко.
Он взял со стола салфетку и расстелил ее у себя на коленях, прикрыв темные брюки. Вернувшись со службы, он сел за стол не переодеваясь, оставшись в костюме и голубой рубашке, и только сменил обувь на разношенные, удобные шлепанцы из верблюжьей шерсти.
– Ну а ты? Разве ты не хотел горошка?
Мальчик энергично замотал головой.
– Почему? Ты ведь всегда любил горошек?
Мальчик кивнул и заговорил с набитым ртом:
– Ну да. Только горошины очень уж скользкие.
– Нельзя разговаривать с набитым ртом.
Он взглянул на жену, которая подала ему тарелку и, поставив на стол свою, села рядом. Она взяла кетчуп, чтобы приправить соусом картошку и шницель. Мешки под глазами и потрескавшиеся руки портили ее, она казалась гораздо старше своих тридцати двух лет. Когда они познакомились, она пленила его улыбкой, которая теперь так редко появлялась на ее лице. Странно – казалось бы, сидит дома, на работу не ходит; непонятно, откуда такой усталый вид? Он налил ей фруктовой воды из кувшина. Она кивком его поблагодарила.
Сын отложил вилку и, судя по всему, был больше поглощен машинкой, чем едой: он катал автомобильчик по узорчатой скатерти, бибикая и изображая голосом гудение мотора, постепенно прибавляя скорость; потом замолчал и, громко зевая, обогнул машинкой бокал с фруктовой водой.
– Нельзя играть за едой, – сказала мать.
– Ладно, оставь его.
Он поймал ее удивленный взгляд. Понятно, как же ей не удивляться! Ведь обычно он строго следил за соблюдением правил, включая и поведение за столом.
– Попей фруктовой воды, – с улыбкой обратился он к сыну, и тот поспешил осушить свой бокал.
– Ну как у тебя прошел день? – спросила жена.
– Спасибо, превосходно.
– Что-нибудь особенное?
– Да нет, ничего такого. Все – как всегда.
– Совсем ничего? – продолжала она настойчиво.
Он отложил прибор, снял с коленей салфетку и тщательно вытер уголки губ.
– Пожалуйста, пойми меня правильно. Я очень ценю, что ты интересуешься, как идут дела у меня на работе, но если бы я начал подробно рассказывать тебе обо всем, чем мне пришлось заниматься сегодня, или вчера, или в любой другой день, ты мало что из этого поняла бы. Поэтому разговоры на эту тему не имеют смысла.
Она заморгала и проглотила, не дожевав, кусок, который только что взяла в рот, невольно издав полупридушенный звук.
– Я же… Я же только, чтобы поговорить… Можно о чем-нибудь другом.
– Я это понял. Первое, что ты сказала. Но не лучше ли нам помолчать?
Женщина ничего не ответила, но заторопилась с едой, как будто спешила уничтожить все, что было на тарелке, чтобы поскорее покончить с обедом. И хотя она поглощала пищу как-то уж очень некрасиво, сегодня он решил воздержаться от замечаний. Он снова принялся за еду, обратив взгляд на сад за панорамным окном. Он всматривался в плодовые деревья, которые, казалось, тоже пристально глядели на него. Они словно бросали ему обвинение. В саду было тихо, ни ветерка, но ему чудилось, что деревья шевелятся и, глядя на него, качают головами. Он встал, чтобы задернуть занавески, и вдруг за спиной что-то загремело. Это у жены из рук вывалились нож и вилка и со звоном упали на тарелку. Она покачнулась на стуле и, тяжело дыша, схватилась за голову. Ее шея задергалась, словно женщина пыталась что-то сглотнуть. Неверным движением она потянулась к бокалу, и тот опрокинулся. Содержимое растеклось по скатерти темным пятном.
– Из… вини… – выдавила она, запинаясь.
Стараясь держать голову прямо, она перевела взгляд на сына. Мальчик лежал, безжизненно уронив голову на стол, его пальцы все еще сжимали в кулачке голубую машинку.
С невнятным восклицанием женщина посмотрела на мужа. Он спокойно выдержал ее взгляд, не переставая жевать.
– Ничего страшного. Иди и ложись спать.
Она так удивилась, что воззрилась на него с раскрытым ртом. Ее взгляд упал на его нетронутый бокал с соком.
– Что такое… Что такое ты сделал? – Пошатнувшись, она взмахнула рукой, стараясь удержаться, но не смогла и, как мешок, сползла со стула и осталась лежать на линолеуме.
Он перегнулся через край, чтобы посмотреть, что делается на полу, и пожевал губами, разглядывая жену. Она лежала с вытянутой рукой, напоминая пловчиху во время заплыва, хотя его жена никогда не занималась спортом да и, как человек, выросший в деревне, вообще вряд ли умела плавать.
Покончив с обедом, он встал и подошел к широкому окну. Несмотря на то что облетевшие деревья утонули во мраке, он все же задернул длинные занавески. Убрав со стола, он выбросил недоеденные остатки в ведро для отходов. С его собственной тарелки скатилось несколько забытых горошин, и он нагнулся, чтобы собрать их с пола. Сын был прав: горошек очень неудобная штука и с горошинами трудно управиться. Он пожалел, что им довелось так мало времени провести вместе. Но время истекло. Он сунул грязную посуду в моечную машину и включил огонь под фритюрницей на полную мощность. Затем вернулся к столу и взял на руки мальчика. Ребенок недовольно застонал, но не пришел в сознание – он находился под действием морфина. С ребенком на руках он вышел из кухни и понес его через длинную гостиную в спальню. Сначала он хотел отнести его в детскую, но передумал, решив ввиду сложившихся обстоятельств взять его к себе. Уложив ребенка на середину двуспальной кровати, он снова направился в кухню. От фритюрницы шел дым, и пахло горелым. В следующий миг пары перегретого масла вспыхнули, из фритюрницы взвились языки пламени и начали лизать стену. Напрягая силы, он поднял с пола жену. Она оказалась тяжелее, чем он думал. Оставив позади полыхающий огонь, который, охватив навесные шкафы, продолжал распространяться с большой скоростью, он перенес жену в спальню и уложил на кровать рядом с мальчиком. Он снял с них обувь, но одежду не тронул. Их руки он сложил на груди, как у покойников. Присев на кровать, он снял шлепанцы и носки, затем стащил с себя и кинул на пол пиджак и лег сам вместе с женой и сыном. Он закрыл глаза и попытался успокоиться. Это ему не удалось. Он хотел было встать и налить себе стакан фруктовой воды с морфином, но решил, что это будет трусостью. Страх перед пламенем представлялся ему заслуженным испытанием. Так же как и боль, когда он будет заживо гореть в полном сознании. Вскоре он закашлял от дыма, который серым ковром расползался по полу. Он слышал, как трещит огонь, перебираясь из кухни в другие помещения. Пожар бушевал, охватывая гостиную. Бежал понизу, пожирая паркет и дотягиваясь до навесного потолка. Должно быть, пламя уже охватило картины на стенах; одна из них, дорогая, принадлежала кисти Хеерупа, а сейчас огонь, наверное, добрался до рояля фирмы «Хорнунг и Мёллер» и превращает его в кучу головешек. Удушливый дым ел ему глаза, хотя он держал их закрытыми, забивался в глотку и не давал дышать. Он сожалел только об одном: что оставил на работе прощальную записку. Но тогда этот поступок казался ему единственно правильным. Потому что так полагается делать, когда ты принял подобное решение. Здесь есть свои правила, подобно тому как существуют правила поведения за столом или вот сейчас, когда он укладывался сам и укладывал свою семью. Определенные правила регулируют даже то, как обращаться с непослушными горошинами на тарелке. Кому, как не ему, было знать, что все в мире подчиняется системе.
