Я проснулся от неприятного звука, как будто скребли лопатой по замерзшему асфальту.
Казалось, что я уже слышал когда-то такой звук, возможно, давно, в детстве. Прислушался: словно отдаляясь, звук становился все тише и тише. Я попытался ощупать себя, но не смог, стал вспоминать вчерашний вечер, но тот не вспоминался, будто его не было вообще. Хотелось курить. Я сделал попытку найти в темноте сигареты, они всегда лежали на полу возле кровати, но руки не слушались. Попробовал приподняться, но тело было неподвижно. Тогда я стал пристально вглядываться в обступивший меня мрак, пытаясь понять, где нахожусь. Обычно я не выключал телевизор на ночь и засыпал, иногда даже не раздеваясь. Но теперь не было ни светящегося экрана, ни окон, ни стен.
«Может, я просто сплю? Надо немедленно проснуться». Тревога и испуг постепенно сковывали меня. Я лежал, не двигаясь, мучительно вспоминая вчерашний день, но ничего, кроме звука металла по замерзшему асфальту, вспомнить не мог. «Может, это и не асфальт, а мерзлая земля. Ну и какая разница? Разве это так важно?» – промелькнуло в голове.
Звук скребущей лопаты становился все громче, будто желал предупредить меня о своем приближении. Сквозь металлический скрежет я услышал человеческий голос, напевающий песню на неизвестном языке. Мелодия была протяжной и довольно грустной. Внезапно звуки прекратились, и где-то совсем рядом раздались шаги, было даже слышно, как поскрипывает снег.
– Ну и как Она, ничего? – неожиданно произнес мужской голос.
Теперь я уже мог разглядеть во мраке силуэт. Фигура мужчины была темной, но вокруг нее мерцало какое-то свечение, и благодаря этому стало хоть что-то видно. Вначале я разглядел в руках человека большую лопату. Низ деревянного совка был обит металлом. Позади человека угадывался деревянный короб-кузов, доверху наполненный снегом.
– Ну и как Она, ничего? – хриплым простуженным голосом произнес неизвестный еще раз и прислонил лопату к стене.
– Она – это кто? – пробормотал я, с трудом шевеля губами.
– Смерть, – с легким раздражением ответил запорошенный снегом человек и стал дуть на озябшие руки. – Метет, сука…
– Кто ты?
– А ты че, не узнаешь? Забываете друзей детства? Луку Арсенича, дворника, забыл, небось? А я вот тебя помню. – Мужчина сел на пол и, кряхтя, стал стягивать с себя валенки.
– Где мы? – спросил я.
– Где-где… В… Везде. Понял? На небе, вот где, – подняв вверх палец, произнес он.
– Ты шутишь, что ли?
– А че шутить-то? Тут, брат, не до шуток. Жизнь, она везде есть. И здесь, и на Марсе. Ты, главное, не трухай. Тута не так уж и плохо.
– А почему так темно?
– Ну, это потому, что ты еще не привык к темноте. Здесь, сука, все наоборот: день и ночь – все перепутано. Тут свои времена года. Вот сейчас, например, по календарю июль, понял? А холод, скажу тебе, собачий. Вишь, в валенках хожу.
– А люди-то хоть здесь есть?
– А то… и мужики, и бабы, и дети. Только увидишь их позже, когда оклемаешься. А пока меня только видишь. Понял?.. Мне поручено встретить тебя, как друга детства. И опекать в период реабилитации, так, кажется, это называется. Поживешь в темноте, привыкнешь. А там, глядишь, и начнется настоящая жизнь… ну, то есть смерть. Понял?..
– Лука, у тебя случайно закурить не найдется? – перебил его я.
– Может, и выпить попросишь? Я с этим делом давно завязал. Да и тебе советую. – Лука, кряхтя, поднялся с пола, подхватил одной рукой валенки, другой лопату и двинулся к выходу. – Я позже зайду, а ты пока оклемывайся, понял? Привыкай к смерти-то, – сказал он и высыпал из кузова снег прямо на пол.
Я остался в кромешной темноте, с трудом пытаясь понять, что происходит. В памяти всплыл заснеженный двор с огромным сугробом в центре – с этой горы катались на санках, – вспомнил и дворника Луку, который, обычно впрягшись в сани, таскал кузов со снегом через весь двор. Он переворачивал кузов и лопатой забрасывал снег на сугроб, делая его еще выше.
Снова послышался скрип шагов, и в слабом светящемся ореоле возник парень в ушанке и валенках. Лицо его было в копоти, как после пожара.
– Лука ушел? – поинтересовался он.
Оглянувшись по сторонам и не дождавшись ответа, озябшими пальцами расстегнул ширинку и начал двигать бедрами, как будто вращал хулахуп. На снегу появилась первая буква «А», потом «Л». А потом и все имя – АЛИК.
– Я сын дяди Миши-парикмахера, – стряхнув последнюю каплю, сказал он. – Ну, мое имя ты теперь знаешь… А моя сестра Сонька подойдет позже. Никому не говори, что видел меня, усек?
И он исчез так же, как и Лука, растворившись в зыбком мерцающем свете.
Постепенно я начал различать очертания предметов. С потолка свисала веревка или шнур с лампочкой на конце. Иногда она мигала, как будто собиралась перегореть. На стенах висели корыта, тазы. С трудом можно было различить двери. Они были покрыты пыльным инеем, некоторые обиты рваной тканью – не то дерматином, не то дерюгой. На дверях виднелись номера. Они были выбиты на маленьких бляшках, эмалевых овалах. У одной из стен стоял сундук.
В какой-то момент показалось, что я вижу сидящего на сундуке старика. Он курил. Я даже разглядел кольца дыма, которые висели в воздухе, а затем лениво и медленно расплывались, превращаясь из колец в кривые эллипсы, а затем, потеряв форму, исчезали где-то под потолком. Там, где свисал шнур, на потолке угадывалась розетка с изображением пыльных ангелов, покрытых копотью. Весь потолок был усеян прилипшими к нему обгоревшими спичками. Вокруг каждой спички чернел темный закопченный круг. Сидящий на сундуке старик, словно не видя меня, монотонно бубнил одну и ту же фразу:
– Ну что, хулиганье, халястые мошенники…
Что значила эта фраза, я не знал. Скорее всего что-то похожее на приветствие. Казалось, я это уже когда-то слышал. При чем здесь смерть и иной мир, понять было трудно. Я продолжал разглядывать деда на сундуке, фигура которого становилась все четче.
Вдруг рядом с ним появился мальчик. Он устроился с дедом на сундуке. Дед поздоровался с мальчиком той же фразой и замолчал, сосредоточенно вглядываясь в мерцающий пепел на кончике папиросы, желтым ногтем выстраивая из пепла идеальный конус. Мальчик, не отрываясь, наблюдал за движением дедова пальца, как будто в нем была заключена непостижимая тайна его детского мироздания.
Тогда, в детстве, дед казался мне волшебником. Когда он умер, соседи поручили мне нести венок на кладбище. Я шел впереди процессии обитателей коммуналки и плакал. Мне не верилось, что я больше не увижу серебристый пепельный конус.
Я понял, что передо мной мир, от которого мне уже не уйти: надо созерцать, то есть смотреть долго-долго, всматриваясь в почти невидимое.
