– Во-о-о-н он, магазин-то наш сосновоболотский, – показал Федя. – Там про свою Богдановку спрашивайте. Людка, продавщица, тута усё знаить.
Кирпичная коробка магазина несуразно вклинивалась в безлюдную деревенскую улицу.
– Спиртику-то возьмёшь? – Прохор запустил было руку в рюкзак, который всю дорогу держал на коленях.
– Не-не-не! – Федя остановил его жестом широченной ладони. – Я ж кодированный, мне нельзя.
«Ну дела! – мысленно присвистнул Прохор. – Сколько ему? Года двадцать два, двадцать три? А уже кодированный».
– Да ты возьми, возьми! – подхватил Женька. – Мы на деньги, прямо скажем, небогатые. В морге нынче много не платят. Сам не выпьешь – так подгон кому сделаешь. Это ж в наше время универсальная валюта, понимаешь!
– Ишь ты, – усмехнулся Прохор. – Где слов-то таких набрался, чёрт?
– Знамо где. Телевизор нынче все смотрят. Хе-хе!
– А у меня вот телевизеря нету, токо радио, – похвалился Федя. – У нас тута у деревне ни у кого нету. У одного заезжего токо был… Ферьмер. Прибыл к нам соткуда-то с чёртовых куличек. Не то с Великого Новгорода, не то с Твери, не то соттудова соткуда-то – с северо́в, понял? Сельское хозяйство подымать, понимашь. Вот у няво был телевизерь, а у других – ни у кого.
– А почему, собственно, «был»? – поинтересовался Прохор. – Свистнули?
– Да не! Грохнули его, ферьмера-то! – Федя прыснул со смеху, на лобовуху «жигулёнка» брызнула слюна. Он прикрыл рот ладонью. Отсмеялся – взял из-под ручника ветошь, небрежно вытер стекло. – Чем-то, значт, кому-то не угодил, – пояснил он.
– Ну, в общем, не обессудь, дружище, денег не дадим, – вернулся к теме переговоров Женька. – Самим нужны. Зарплаты маленькие, задерживают часто – сам знаешь, как оно щас.
– Да ладно вам, мужики! – Федя дружески хлопнул его по колену – так, словно они знали друг друга с пелёнок, а не полчаса назад познакомились. (Прохор с Женей шли от главной трассы по сосновоболотской дороге, а Фёдор с сельсовета ехал. Видит – двое чапают. С виду приличные. Отчего не подбросить, раз по пути?) – Я ж вам так, по доброте душевной помог, – заверил он. – А то ж сколько идтить пришлось бы. Подольше порыбачите, вам еще во-о-о-о-о-он куда. Пиликать да пиликать. Считай, время выиграли. Если русские друг другу помогать не будут, кто ж будет? Вон какие времена непростые…
– Ну, спасибо тебе, брат. Век твоей доброты не забудем.
Они распрощались, Федя лихо ударил по газам и скрылся за поворотом главной сосновоболотской улицы. Мотор старого «жигулёнка», покашливая, затих вдали.
Прохор с Женькой остались одни посреди одноэтажных деревенских домов, в которых как будто теплилась жизнь. Занавески на окнах, столетники в горшках. Вот только никого вокруг. Ни старухи на завалинке, ни шкодной детской мордашки за окном.
Сонно.
Напротив магазина – сельсовет. Бывший. Окна, двери заколочены. Рядом остановка с волнистым навесом. Краска – синяя, жёлтая – покрылась слоем грязи, растрескалась. Сквозь асфальтированную площадку пробился гордый, стрелой устремлённый ввысь хвощ.
Никто этой остановкой больше не пользуется. Сосновоболотский сельсовет упразднили – закрыли и автобусное сообщение с деревней. А тут, между прочим, несколько сотен душ. Повезло, кто машиной какой-никакой в советское время обзавестись успел. А кто не успел… да шут его знает, как они выживают, ей-богу! Оно и в городе-то жизнь такая стала, что впору удавиться. А тут… Магазин да, наверное, школа полудохлая – больше ничегошеньки и нету.
Погода стояла хмурая, но пока без дождя. Дня три назад перестал, до того неделю лило не переставая. Теперь земля подсохла – и Прохор рассчитывал, что до Богдановки они доберутся легко.
Впервые за несколько лет он выбрался за город.
Все эти годы становилось хуже. Из некогда цветущего областного центра родной город на глазах превращался в большую помойку. Зарплаты и пенсии обесценивались, зато на каждом углу открывались шарашкины конторы по продаже того, сего, пятого, десятого. Торгаши, пьянство, грязь, криминал… Как в дурном сне.
А тут ещё до́ма такое, что врагу не пожелаешь.
Он всерьёз – и всё чаще – задумывался: а не покончить ли со всем этим? Бывало, ночи напролёт, лёжа рядом с охладевшей к нему женой, размышлял над разными способами.
И однажды почти решился. Выбрал место – самый высокий в городе мост. (Мост Самоубийц – так он в народе называется.) Но…
Оказалось, даже незначительная с виду случайность способна круто поменять ход событий.
У него в кармане лежала последняя в его жизни – как он сам думал – пачка сигарет. Он купил её хмурым утром в ларьке на остановке недалеко от дома – как всегда. К обеду, то и дело выходя в серый внутренний дворик морга, скурил полпачки. Около часа пополудни покурить вышел и Женька – только что заступил на смену. Как всегда, в прекрасном настроении. Как это называется?.. Неисправимый оптимист – вот.
Нельзя сказать, что тридцатипятилетний патологоанатом Прохор Сенников дружил с бесшабашным юным санитаром Женькой Бергом. Так, приятельствовали. Друзей у Прохора совсем не осталось – те, что когда-то были, за годы семейной жизни потерялись из виду. Женька и Прохор вместе курили, после трудового дня пару раз захаживали на кружку пива в замызганную закусочную по соседству.
Должно было так случиться, что ровно в тот день, когда Прохор приготовился свести с проклятой жизнью последние счёты, Женька мимоходом обмолвился: «Эх, сейчас бы рвануть куда-нибудь подальше, на рыбалку! И чтоб вокруг никого! Наедине с осенью, так сказать. Так ведь у Паустовского было?»
Глядя, как ветер срывает с тощего клёна листву, Прохор Сенников вспомнил ту осень, когда был пятилетним мальчишкой. Родители на всё лето отправили его к бабке и деду в Богдановку, а забрали обратно в город только с первыми ноябрьскими холодами, когда растревоженная дождями земля покрылась ломкой ледяной корочкой. Он вспомнил, как, одевшись потеплее, дни напролёт пропадал в дичающем деревенском саду, наблюдал за косяками журавлей, что спешили в тёплые края наперегонки с рваными иссиня-серыми облаками. Вспомнил, как удалой ветер обгладывал кроны, как падала на зеркальную поверхность остывшего пруда душистая жёлтая листва. Неказистые деревенские домики, разбросанные по пригорку. Рощицу с тихим маленьким кладбищем, где позже похоронят деда, а вскоре после и бабушку.
Пруд тот был большой, заезжие по незнанию называли его озером. Дед просыпался рано поутру, брал банку с червями, рыболовные снасти и уходил на поросший шепчущим камышом бережок в тени старых ив. Возвращался к завтраку с богатым уловом. Попадались линьки, лещики, плотвички. Иногда клевали окунь, карась, а то и крупная щука. Иной раз дед брал с собой Прохора – если удавалось добудиться: в мёртвый утренний час мальчонка спал как убитый. Особое время. Всё вокруг застывает – словно янтарём залили. По-особенному тихо. Вода чистая-чистая – глаз не оторвать.
