– Иже еси на небеси, да святится имя Твоё… – произнесение молитвы вслух не добавляло мне ощущения погружения в молитву. Мысль дробилась, расслаивалась. Чувства медитации, возвышенности при прочтении не возникало. Скорее это был дробный марш.
«Он страдал за всех! Но это было на последнем Его этапе. А до этого Он странствовал. Был в Египте. Там красивое море. Отели там тоже неплохие. Людмила была беременна, когда мы там были».
– Благодатная Мария, Господь с тобою, благословенна Ты между жёнами… – мысль со скоростью, превышающей световую, перенеслась из Египта двадцать первого века в древний Иерусалим.
«Как можно жить, зная, что твой сын – Бог? Или она не знала этого, и её внутренние метания додумали позже?»
– Слава, пойдём завтракать! – послышался крик Людмилы с кухни.
«Ещё пять минут, – отозвался я про себя, одёрнув белую футболку, будто пытаясь стряхнуть надоедливый мир. – Весь мир призван, чтобы отвлечь меня от чего-то главного. Я соединён с ним тысячами незаметных, но очень прочных трубочек, через которые происходит постоянная связь. Ладно Люда. Память, она, подобно карусели, жёстко соединяет меня с чем-то сторонним, с чем мы существуем синхронно. И как бы я ни отвлекался от карусели, пытаясь сосредоточиться на молитве, небольшое рассредоточение махом возвращает меня в круговерть».
В комнате резко потемнело, как будто кто-то опустил занавес на утреннее тусклое осеннее солнце – тучи с запада, такие же блёклые, как солнце, но быстрые, как летучие мыши, налетели, уже радуясь тому, что будет пасмурный день.
– Слава, ты что, оглох?.. Гречневая каша стынет! – разрезал сумрак окрик Людмилы, а затем в проёме двери показались и её прямые, блестящие коричневатые волосы.
Рост и внешность Людмилы заявляли о желании нести себя по подиуму, но её ум предпочитал зрительный зал и наблюдение за другими.
«Оглох скоморох, плох да засох», – перебрал я в голове скороговорку, словно в руке камешки, чтоб не выплеснуть какую-нибудь гадость.
– Уже иду…
Оставалась последняя молитва – Оптинских старцев.
– Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая… Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить.
«Разве можно научиться любить? Разве можно научиться летать? Но человечество же научилось. Но это суррогат полёта. Будет ли любовь, которой мы учимся, настоящей? Отличим ли суррогат от подлинника? Но если отличить нельзя, значит, это подлинник».
* * *
– Иже еси на небеси, да святится имя Твоё…
«Сегодня – это вчера или уже завтра? Я вчера читал молитву в белой футболке, а потом бросил её в стирку. А завтра буду, как и сегодня, в коричневой. Но завтра у меня будет длиннее щетина. А если бы я брился каждый день, то был бы вообще неотличим. Но вчера было облачно, а сегодня солнечно. Но это как бы чужое внешнее время наложили на моё безвременье и таким образом создали иллюзию времени. Я, как блоха, постоянно к чему-то присасываюсь, – то к Солнцу и наблюдаю год, то к Земле и наблюдаю день, то к группе туристов и наблюдаю отпуск. И на каждом таком теле своя мера времени».
– И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
«Лукавого – хитрого, скрывающегося в мелочах. Лукавый никогда не масштабен. Но если всё состоит из протонов и электронов, значит, они лукавы. Принцип неопределённости Гейзенберга подтверждает это. Согласно ему, электрон везде и нигде. А я где?.. Я только что думал об отце, значит, был в прошлом и на родине. Потом я подумал о будущей поездке на Алтай, значит, я был в будущем, пробежавшись по ещё не существующим Чемалу, Акташу. Может, поэтому электрон и невозможно обнаружить в определённом месте – он то здесь, то где-нибудь в прошлом. Точно! Что-то такое придумал Джон Уилер, сказав, что все электроны так похожи, потому что это один электрон, болтающийся из прошлого в будущее и пронизывающий настоящее многократно».
– Помози ми на всякое время, во всякой вещи, и избави мя от всякия мирския злыя вещи и дьявольского поспешения…
«От дьявольского поспешения? Может, и нет никакого поспешения?.. Разве можно противопоставлять Бога и дьявола? Это совершенно разные масштабы. Может, дьяволом человек называет собственный дискомфорт, боль от выхода в какое-то иное состояние, когда тебя ограничивают, когда тебя бьют?.. Но мы сами очень часто лезем к этой боли: выходим в космос, ползём по леднику. В физике есть понятие об адиабатическом процессе: когда что-то меняется медленно, то внутренняя структура не нарушается, и тогда боли не должно быть. И напротив, когда скорость изменений высока, то внутри всё начинает рушиться. А если медленно, то происходит закалка металла и тела? Распутин принимал в малых дозах мышьяк и стал бесчувственным к яду. Возможно, дьявол – это когда ты хочешь что-то сделать быстрее, чем это должно происходить?..
Но что означает слово “должно”? Видимо, это связано с красотой и гармонией. А делать быстрее – это нарушение красоты. Блин, опять я отвлекаюсь от молитвы».
– Ты бо еси мой Сотворитель и всякому благу промысленник.
«Что есть благо? Эфемерность, придуманная Платоном?.. Что важнее – разрушать или создавать? И что из этого благо, а что вред? Ведь невозможно создавать, если уже всё застроено. Нет никакого блага! Есть процесс. Нельзя останавливаться. Сразу заболотишься, обрастёшь тиной, и тебя засосёт.
Быстрое движение – это от дьявола, и медленное тоже. Нужно двигаться в среднем темпе, а что это такое?.. Ёлки-палки, я ж опять уплыл от молитвы. Как я могу о чём-то просить, если я даже не могу сосредоточиться на просьбе?»
– Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить.
«Сегодня я закончил раньше, чем прозвучал утренний гонг Людмилы! А был бы он вообще? Её ежедневное совращение меня завтраком – это рефлекс или продуманная игра? А кто этих женщин поймёт… А где мои тапочки? Я их оставил около кровати. Я это точно помню. У них что, крылья выросли? Вот уж странные ангелочки!»
* * *
– Иже еси на небеси, да святится имя Твоё…
«Святиться – значит светиться. У Мандельштама есть понятие чёрного солнца, которое означает нечто большее, чем обычное солнце, что-то более масштабное. И оно как бы прикрыто лучами обычного солнца. Какая-то сопряжённая, двойственная к нему структура. Её нет, но она есть. Философ Деррида говорил, что любой художественный текст, а может, вообще любой, подразумевает сопряжённость. Но особо ничего не разъяснил. Можно только предположить, что если все смыслы вывернуть наизнанку, то получим сопряжение. А в математике произведение прямого и обратного равно единице».
