Большинство младенцев рождаются с русыми или светлыми волосами, я же родилась с чёрными.
Так появилось моё имя – Галина. Но для моих родных и друзей я была Галка. Шустрая, самостоятельная, выдумщица и маленький бунтарь.
Родилась я в 1955 году. И таких красавиц у нас в семье было трое. Лидяня на шесть лет меня старше. То есть если мне шесть, то Лидяне, значит, двенадцать. И ещё Олюнчик. Она была, наоборот, младше меня на два года.
Жили мы в небольшом городе, районном центре, что на севере тогда ещё Горьковской области. Это уж потом она Нижегородской стала.
На лето нас отправляли в деревню Чащино́. Это недалеко, в соседнем Тонкинском районе. Там жили папины: сестра – Евдокия (тётя Дуня) и брат – дядя Саша.
Деревня была названа по фамилии нашего отца, и его отца, и даже его отца, нашего прапрадеда. И почти все жители раньше носили фамилию Ча́щины. Потом многие разъехались и Ча́щиных осталось мало, но вся деревня знала, какая семья тут появилась первой.
Гостили мы у тёти Дуни. Жила она немного особняком, была против советской власти, в колхоз не вступала, обходилась своим хозяйством. Замужем не была и детей у неё тоже не было.
В деревне жилось нам раздольно, так как тётя Дуня всё время занята, а мы – предоставлены сами себе. Звали нас в деревне не иначе как «девчонки Ча́щины».
Приезжали мы из города на мотороллере Вятка. Сначала отец отвозил Лидяню. Потом наступала наша с Олюнчиком очередь.
Олюнчика, как маленькую, отец сажал позади себя, а меня ставил спереди. Между сидением и рулём большое расстояние. Я ехала стоя, держась за руль руками.
– Ну что, девчонки, – подмигивает отец, – дадим шороху по ухабам? – и натягивает на глаза мотоциклетные очки.
– Д-а-а-а! – кричим мы, вцепившись кто в рубашку отца, а кто в руль.
«Дрррр-на-на… Дрррр-на-на…» – и мы срываемся с места.
Дорога в деревню идёт через лес. И, надо сказать, дорога эта всегда с настроением. То оно у неё хорошее, и она становится ровной, то вдруг начинает вредничать и подсовывает нам под колёса кочки.
– Аааааа, – затягиваю я гласную.
А получается:
– А-а-а-а-а.
Сзади тоже слышно:
– А-а-а-а-а.
– Сейчас муха залетит, – перекрикивает нас отец, и я закрываю рот.
Теперь я пытаюсь тянуть согласную закрытыми губами:
– Ррррррр.
А получается:
– Р-р-р-р-р-р.
Насчёт мух, кстати, отец ни разу не шутит. По всей лесной дороге нас приветствуют вечные её жители: мухи разных мастей и размеров. Тут и мелкая мошкара, и толстые оводы, и надоедливые слепни, и простые привычные нам чёрные мухи.
– З-з-здрас-с-сте, – жужжат они, и шлёп, врезаются прямо мне в лоб.
Я зажмуриваюсь, чтобы мошкара не попала в глаза. Ощущаю тёплый ветер от скорости и слушаю многочисленные «з-з-здрас-с-сте, шлёп».
Вот мы въезжаем в деревню.
Мотороллер замедляет ход, и мы останавливаемся у дома тёти Дуни. Нас уже встречают наши деревенские подружки – Зина и Люба. Вообще, их тоже трое, как и нас, но младшая Панка ещё совсем младшая – ей нет годика, и она живёт в люльке. По крайней мере, вне люльки мы её этим летом не видели.
– У нас сестрёнка родилась, – добавляет Зина, – Панка.
– И ещё кошка окотилась, – говорит Люба.
– Покажете? – спрашиваем мы с Олюнчиком.
– Вечером заходите, – отвечают Зина с Любой. – И котят покажем, и Панку.
Когда отец уехал, мы отправились смотреть котят и Панку. Зина с Любой жили на соседней улице. Не доходя до их дома, мы услышали шум и крики.
Двери открыты. Заходим в дом и видим картину.
В углу комнаты стоит люлька. Она плотно закрыта от комаров тюлевой занавеской, привязанной к ней со всех сторон узелками. И между двух узелков торчит кудрявая розовая голова и орёт во всю мочь.
Рядом с люлькой бегают Зина с Любой и ругаются:
– Ты виновата!
– Нет, это ты виновата!
Голова в это время голосит во всю матушку:
– У-а-а! У-а-а!
Девчонки кричат, голова ревёт, мы не понимаем, что происходит, Олюнчик, за компанию с головой, тоже начинает реветь. Меня уже тянет присоединиться к этому хоровому о́ру, но тут Лидяня подходит к кроватке, отвязывает узелок у занавески и заталкивает орущую розовую голову в люльку. Голова всхлипывает и успокаивается.
– Ну вот и всё, – заявляет Лидяня. – А крику-то, крику сколько было.
– Мы так напугались, – говорят Зина с Любой. – И как она голову умудрилась вытащить? Нам сказали следить за ней, а она вон чего.
– Так это и есть Панка? – спрашиваю я.
– Она самая.
– Шумная какая, – говорю я. – И совсем маленькая. А где котята?
У котят была своя люлька. Деревянный ящик стоял в сенях в тёмном углу. Дно его застелили тряпками, на которых лежала серая в крапинку Мурка. К ней прижималось четыре комочка: три таких же серых в крапинку и один чёрный в белых носочках.
Комочки шевелятся и начинают пищать. Глаза у них закрыты, и ходить котята ещё не умеют – ползают по тряпкам. Мурка сужает глаза до щёлочек и пурчит – «пур-р-р, пур-р-р».
– Сейчас есть будут, – сообщает Зина. – Не надо им мешать.
Мы смотрим на котят ещё немного и идём проверять Панку.
Малышка крепко спит, выпятив нижнюю губу и пуская слюни пузырём.
– Я тоже левела, когда была маленькая? – шёпотом интересуется Олюнчик.
– Ревела, – улыбается Лидяня. – И ты ревела, и Галка ревела.
– А потом проорались и выросли, – делаю я вывод. – Пойдёмте лучше во двор играть.
И мы пошли играть во двор, а дверь в дом оставили открытой, чтобы в случае чего, услышать Панку и прийти ей на помощь.
Играли мы, конечно, в дочки-матери. Олюнчик была малышом. Зина вынесла из дома покрывало, и мы завернули в него Олюнчика, как в пелёнку. Потом по очереди то баюкали её, то кормили молоком с ложечки. А Олюнчик периодически говорила: «У-а-а! У-а-а!»
Уже дома перед сном Олюнчик попросила, чтобы мы её снова укутали, как ребёночка. Мы завернули её в одеяло. Среди ночи я проснулась от чьего-то пыхтения – это Олюнчик старательно разворачивалась из своего конверта.
– Выросла, что ли? – поинтересовалась я.
– Вылосла.
– Ну и замечательно! А то столько хлопот с маленькими.
Я перевернулась на другой бок и сладко уснула, как младенец.
