Я смотрю на доктора Самуила Кругляка и думаю, отчего он именно такой. Небольшого роста, с маленькими руками, большой головой, с нелепо растущими кустиками волос в неожиданных местах. Когда смотрит, прищуривается, словно я букашка какая.
У него также была мать и отец, а сейчас он будет меня лечить от излишнего воображения. Именно такой диагноз поставил отец и привел меня к этому прославленному психотерапевту.
Мой отец инженер-конструктор. Он автор многих проектов мостов, некоторые из них построены. Когда услышал мою последнюю сонату, сказал, что давно пора меня обследовать.
– Я что – ненормальный?
– Ты очень нормальный, но у тебя слишком богатое воображение, а это очень опасно.
– А, может, я гений?
– Ты, конечно, гений, но это очень опасно, по себе знаю. Не хотел бы, чтобы ты повторял мои ошибки, так что соизволь слушаться.
– Старших, – подсказал я.
– Именно так, – согласился отец.
Он думает, я не знаю, что он по ночам тайком пишет роман… Я все про него знаю, а он от меня все скрывает. Ему прежде, чем мне, надо к врачу, но на себя он давно махнул рукой. Я соглашаюсь на всякую дурноту, с отцом спорить нельзя, его нужно жалеть.
За последний мост его едва не посадили: сооружение рухнуло, были жертвы. Слава Богу, попался хороший адвокат, доказавший вину строителей, допустивших брак.
Когда после матча на мост хлынули разъяренные поражением любимой команды болельщики, мост не выдержал.
– Между прочим, – заявил эксперт, – когда команда одерживала победы, конструкция вела себя пристойно. А тут поражение с крупным счетом, возникли серьезнее дополнительные нагрузки.
Это заявление мне на многое открыло глаза. Я также становлюсь тяжелей, когда злюсь, чувствую это физически.
После этого случая отец замкнулся в себе, начал болеть. И вот решил, что спасать надо меня.
Ладно, познакомимся с еще одним доктором.
Мне пятнадцать лет, я уже многих лекарей повидал. Когда еще была жива мама, она, словно видела мое будущее, все уберегала меня от копирования.
Была у меня такая привычка. После понравившегося фильма начинал разговаривать голосом главного героя. Побывав на концерте пианиста, играл в его стиле, так что мой педагог только руками разводил…
Мать моя была преподавателем фортепьяно в музыкальной школе, почему в четыре года начала учить игре на нашем стареньком пианино «Беларусь», у которого была расстроенная нота «ре» в низком регистре.
Эта нота и сыграла ре(ре)шающую роль в моей жизни.
Вибрирующий фальшивый звук вдруг разбудил мою фантазию, мне казалось, что в этом звуке, в этой ноте, живет целый мир, я слышал звучание разных голосов, собиравшихся в неизвестные и не слышимые мной до сих пор гармонии.
Однажды я попытался перевести слышимую внутри меня музыку на ноты. Получилась чепуха с рваным ритмом.
Но записав эту музыку на магнитофон, я вдруг понял, что нарисовал речку, заливной луг, маленькую девочку, отмахивающуюся от комаров и собирающую бруснику или клюкву, хотя откуда они на лугу…
Но такое я видел.
Я оставил ноты, запись на некоторое время, а затем снова прослушал. Картина явилась все та же.
Значит, я нарисовал нотами картинку, которая теперь намертво была связана именно с этими звуками. Мне стало страшно интересно.
Я снова слушал фальшивую ноту «ре», снова начал сочинять в том же стиле – ритм рваный, скорость движения мелодии, не поддающаяся синхронизации с ритмом.
На сей раз увидел старика, рисующего на асфальте подсолнух. Подсолнух вырастал на глазах и превращался в высоченное дерево, вокруг которого жужжали шмели.
Мне вдруг захотелось все это нарисовать. Но я никогда не рисовал, даже в школе, где были уроки рисования.
Школа у нас была экспериментальной, там учились только одаренные дети.
Я, по мнению каких-то дядек и теток, которые этот отбор совершали, был зачислен в число избранных, что меня не очень радовало, потому что мы были постоянно на виду.
На уроках присутствовали ученые, нас заставляли рассказывать, что видим, как себе это представляем. У нас, как сказал один профессор, больше похожий на боксера в супертяжелом весе, развивали таким образом воображение.
К тому же, я уже очень прилично играл на пианино, чем постоянно привлекал к своей особе внимание, чего страшно не любил.
Рисовать я не умел. Но вот попробовал: достал плотный лист ватмана, взял черный карандаш, нарисовал луг, девочку, старика с подсолнухом.
Рука сама водила карандашом, я наблюдал за ее действиями, как любил наблюдать, когда мама гладила.
Меня всегда интересовал процесс делания. Помню, в нашем дворе прокладывали к вентиляционной шахте метро мостовую. Я с утра прибегал, чтобы посмотреть, как несколько мужиков в фартуках укладывали на песок булыжники.
Каждый булыжник укладывался в свое гнездо, плотно прилегал к своему соседу. Так строились, между прочим, пирамиды – лезвие ножа было невозможно просунуть между соприкасающимися двухтонными блоками…
Картинки получались такие же рваные, как и музыка, но глядя на них и слушая запись, я получал четкую общую картину своего внутреннего состояния. Мое существо наполнялось полнотой чего-то определенного, но воздушного. Казалось, я становился невесомым, хотелось летать.
Но когда я показал свое творчество маме, она погладила меня по голове, поцеловала в макушку и привлекла к своему теплому родному телу.
– Дорогой, это прекрасно, – сказала она, – но ты слишком быстро развиваешься, тебе следует чаще отдыхать.
* * *
В маме боролись два человека: одному нравилось, что я сумел сделать, а другой беспокоился о моем здоровье. Вот почему, решил я, родные не могут быть учителями. Их останавливает любовь к своим детям там, где нужно погонять плеткой.
Я сразу понял, что мать будет всегда беспокоиться не о моем творчестве, которое она уже давно в своем воображении развила до окончательного, а о моем здоровье, которое было, надо сказать, не очень.
Я не был хиляком, но и особым здоровьем не блистал.
С тех пор я матери старался не показывать, чем занимаюсь, хотя она и без меня знала. Такие матери все знают.
Как-то я услышал разговор ночью в комнате родителей. Мама говорила, что я очень быстро развиваюсь, на фортепьяно играю программу консерватории, что у меня феноменальный слух и потрясающие руки. Но если мы не хотим Илью загубить, то надо срочно что-то делать.
– А что ты можешь сделать, если сама начала его обучать игре на фортепьяно? Ты ведь хотела им гордиться, что естественно, а теперь даешь задний ход?
Если у нас родился талантливый ребенок, то пусть им и будет, разве плохо быть талантом, ты ведь сама некогда подавала надежды, у тебя огромный пианистический талант, разве я не потому в тебя влюбился? Помнишь, на том концерте в пионерлагере, в котором ты играла Шопена? Если бы ты меня так не поразила своей игрой, я бы тобой не заинтересовался, а я заинтересовался.
