Максим Кабир хорошо умеет пугать.
Надо оговориться, что глагол «напугать» изрядно девальвирован, когда речь идет о литературе темных жанров. Мы употребляем этот глагол, чтобы признать: автор преуспел в некой игре – он выдумывает страшные сущности или обстоятельства, мы в них «верим» и «боимся» их…
На самом деле мы, читатели, ничуть не боимся. Ни того, что из шкафа вылезет какая-то злобная и хищная сущность и начнет нас убивать, пожирать, расчленять. Ни того, что поход за грибами закончится встречей с оборотнем, который украсит лесную полянку нашими кишками и прочими органами. И т. д. и т. п.
Тексты же Кабира реально пугают – причем как раз тем, чем должен пугать настоящий хоррор. Многие начинающие и даже состоявшиеся авторы рекомого жанра не понимают, что главные людские страхи – в головах, а не в монстрах, выпрыгивающих из шкафов. Страшнее всего – та условная и тонкая грань между безумием и нормальной психикой, когда точка сборки уже сдвинулась, но ты еще можешь осознать, что она сдвинулась-таки… Тогда монстры не нужны, до полусмерти напугает что угодно. Ночная бабочка, кружащая вокруг фонаря… или старая книга, отчего-то не занесенная ни в один каталог.
Поймать эту грань, вербализировать так, чтоб читатель сам оказался на грани безумия, – и готов шедевр хоррора. На словах просто, а поди сумей…
Макс Кабир умеет.
Он знает толк в нагнетании безумия. Без голливудщины, без оживших мертвецов и прочих спецэффектов он уверенной рукой вводит нас в абсолютно безумный мир, страшный, нереальный и алогичный, но вызывающий полное доверие.
Безумие в его текстах наползает словно само собой… Из ничего… Из легкой неправильности геометрии пространства… Из тени, чуть-чуть не соответствующей форме отбрасывающего ее предмета…
Кабир умеет показать мир под иным углом. Сдвигает точку сборки – чуть-чуть, совсем немного, – и страшными и опасными начинают казаться предметы и люди, до сей поры мирные и безобидные. «Живые статуи» на улицах европейских городов, например. Или вежливая доброжелательная женщина, сдающая жилье квартиранту… И это реально страшно – потому что жизненно.
Чем еще привлекательна проза Максима Кабира? Да много чем… Например, детальной проработкой матчасти. Если действие рассказа «Пепел» происходит в ГДР времен Штази и Берлинской стены, ни единая деталь не заставляет усомниться и крикнуть, подобно Станиславскому, «Не верю!».
Если речь идет о таинственных делах букинистов (рассказ «Черви») – опять-таки не возникает и тени сомнения, что автор не понаслышке знаком и со старинными книгами, и с их любителями, и с загадками этого внешне неэффектного хобби… Такое скрупулезное внимание к деталям антуража, к достоверности сеттинга, – редкое качество у молодых авторов «темной волны». И оттого вдвойне ценное.
Однако сюжеты Кабира не тонут под тяжестью сеттинга и не рассыпаются (тоже, надо заметить, весьма распространенная беда молодых авторов) – истории, рассказанные им, не отпускают, не позволяют оторваться от чтения до самого финала.
И при всем своем дотошном внимании к достоверности, к деталям и деталькам, Макс почти никогда не грешит ненужными объяснениями и растолковываниями. Не старается натужно вбросить персонажам и читателям информацию, разъясняющую изнанку и подноготную происходящих событий. Не оказывается поблизости от героев «чисто случайно» знаток именно интересующей проблемы, а всезнающий «Гугл» не вываливает оперативно нужную и при этом верную информацию… все как в жизни, где загадки, с коими приходится столкнуться, зачастую так и остаются без разгадок. Все правильно: хорошее добротное безумие всегда иррационально, оно не нуждается в поверке логикой и плевать хотело на наше желание все упорядочить и разложить по полочкам… Тень, чуть-чуть не соответствующая формой предмету… И все, достаточно, эта тень – колодец, куда можно нырнуть и не вынырнуть. А если даже выныриваешь – часть тебя остается там навсегда.
Такое впечатление производят на меня рассказы Кабира. А теперь перед нами новый эксперимент, новая ступень в развитии писательского мастерства, – роман.
Пока не знаю, о чем он, прочту вместе с остальными читателями. Но знаю точно: без порции здорового страха дело не обойдется.
Пугать Кабир умеет.
Аннушке за атмосферу
В ноябре Андрею Ермакову хотелось кричать и бить кулаком в стену, чтобы костяшки окрасились красным, чтобы с воплем наружу выплеснулась переполняющая его боль и упала на пол отвратительным комком. Или содержимым сырого яйца – вспоминались почему-то бабки, которые яйцом лечат хворых. Грязный белок и капля крови в желтке, концентрация болезни. Как дух шева из прочитанной недавно книги о мифологии коми. Червячок, или гусеница, или обычный волос. Воплощение порчи.
Теперь он свыкся с утратой, сроднился с ней. Привет, дорогая, я снова дома, давай пить чай.
Он зажег газ под чайником и уставился на синее, трепещущее пойманной синицей, пламя.
Прошло четыре месяца с тех пор как Маша бросила его. Ушла, прихватив заодно лучшего друга. Август и осень – самая длинная в жизни. Он давно не был юношей-романтиком. Знал, что любая боль со временем притупится. И его в том числе. Уже притупилась. Скальпель, полосовавший внутренности легким порханием, теперь усердно, с нажимом, пилил. Зазубренное лезвие. Память. Сны.
Товарищ Морфей с упорством заядлого садиста крутил неактуальное кино. Сопливую мелодраму. По-хорошему пора было сменить катушку, внести в сновидения капельку реализма, но там все было розово, карамельно, там Маша гладила Андрея по груди, называла Андрюшенькой и просила никогда ее не оставлять.
Утром нужно было скорее выбраться из пустой квартиры, из руин былого уюта, нацепить социальную маску и влиться в ритм города. Работать – Ермаков вел на Третьем канале отчаянно глупую и наигранную передачу про паранормальные явления. Охотники, встречавшие снежного человека, сами от пьянства похожие на йети. Очаровательные бездельники, следящие за небом. Скучающие домохозяйки. И просто наглухо сумасшедшие, заваливающие редакцию безграмотными письмами.
Хмурые северные колдуны изготавливали шеву из черемухи, пепла, сора, жил ящерицы и соснового прутика печной метлы. Оживляли потом заклинаниями и подкидывали жертве в еду. Его персональная шева была слеплена из Машиной улыбки, ее голоса, из шутливых прозвищ, из имен запланированных детей, из восьми относительно безоблачных лет. И немного, для пущих страданий, из крепкого дружеского плеча Богдана.
