Шла третья неделя первого года обучения в Академии Адамса, моей новой средней школе в Северном Уэстчестере, когда мне вдруг случилось узнать, что я худой. Не стройный, как раньше думал, а тонкий, как весенний ледяной покров над рекой. До тех пор, глядя на младших сестёр и братьев, родителей, тётушек, дядюшек, кузенов и долговязых детей из начальной школы, всегда считал, что мой вес в пределах нормы, пусть и на нижней границе весового диапазона. До того дня никто и не говорил, что со мной что-то не так или что необходимо что-то предпринимать.
День начался точно так же, как и другие. Я стоял рядом с отцом и смотрел, как тот бреется. В полотенце, повязанном вокруг талии, он стоял перед зеркалом, поворачивая сперва одну щёку к свету, чтобы поскрести её бритвой, затем другую. Одновременно останавливал кровь от порезов кусочками «Клинекс». Каждое утро распускались эти маленькие кровавые лепестки с белыми краями. Я хотел быть как он: чисто выбритым, поджарым и столь крепким, как будто ничто в действительности не могло навредить ему. Поэтому так внимательно следил за каждым маленьким шагом его утренних приготовлений.
Поскольку наш дом находился от школы дальше остальных, то водитель автобуса – пожилой норвежец Оле – забирал меня первым. И это позволяло рассматривать его лицо в зеркало заднего вида, пока другие мальчики не видели. Волосы на лице Оле росли даже в тех местах, к которым на моих глазах отец никогда не прикасался бритвой: в ушах, на шее и в ноздрях. Причём росли они там буйно, хотя он, похоже, не обращал на это внимания.
Оле редко что-либо говорил за рулем, и никогда не оглядывался на нас, какой бы шумной и буйной ни становилась поездка на автобусе, когда остальные мальчишки протискивались внутрь. И лишь бормотал еле слышные проклятия на чужом языке, о чём мы могли догадаться по его угрожающим взглядам в зеркало заднего вида, выражавшим негодование по отношению к нашему хулиганскому поведению и привилегированному положению.
Когда автобус был полностью заполнен, в нём находилось десять или двенадцать мальчиков, одетых в рубашки с воротниками на пуговицах, пиджаки с галстуками, серые брюки и обязательно туфли на шнурках (на мокасины ввели запрет!).
Такая форма являлась детской версией отцовской рабочей одежды, состоявшей из костюмов разных цветов и узоров, с запонками, торчавшими из рукавов, и широким галстуком, завязанным виндзорским узлом. Наши блейзеры и зауженные брюки выглядели более неформальными, чем те, что наши отцы надели бы на вечеринку субботним вечером.
Полчаса в автобусе все кричали, плевались бумажными шариками и наваливались во время поворотов на несчастного мальчика, а затем автобус наконец свернул к академии Адамса. Вывеска выглядела величественной и достойно провозглашала, что здесь располагается Высокая Епископальная церковь. Оле обогнул игровые поля, проехал мимо поместья с его круговой подъездной дорогой и портиком с колоннами, а затем поднялся на последний холм.
После выхода из автобуса следовало чинно выстроиться возле бокового входа, где наши имена сверяли с ведомостью посещаемости. Библиотекарь с оживлённым видом деловито отметила наше присутствие. А затем нас осмотрели на предмет не продетых в петли ремней, потёртостей на обуви, торчащих краёв одежды и расстёгнутых ширинок. За нарушения в одежде начислялись штрафные баллы, которые можно отработать, только пробежав четыреста метров вокруг холма (обычно во второй половине дня, вне зависимости от погоды).
Пролетев сквозь коридоры с натёртыми воском полами и мимо почтовых ящиков, где хранились школьные извещения для приходящих учеников, мы подошли к доске объявлений – узнать распределение на будущие недели. Когда я увидел, что следующие две недели мне предстоит сидеть за обеденным столом мистера Макэнери, меня бросило в пот, а по спине пробежали мурашки. Будучи учителем латыни в Адамсе, самой строгой и консервативной школе района, он обладал огромным влиянием, соизмеримым разве что с физическими размерами: Макэнери весил не менее двухсот пятидесяти фунтов[1], большая часть которых висела на животе, и был выше шести футов ростом[2].
Латынь в школе Адамса служила основой образовательной культуры. Сам факт владения этим языком означал, что, даже если нам, мальчикам, предначертано судьбой работать на Уолл-стрит или в крупном бизнесе, мы не станем просто трейдерами и торгашами. Пусть даже мы позже и наберёмся навыков в этой сфере, они будут вторичны по отношению к нашей образованности, традициям и участию в соревновательных видах спорта. На наших пиджаках красовались значки с девизом “Scientia et Veritas” («Знание и истина»), свидетельствовавшие о нашей принадлежности к особому клубу, где изучение латыни символизировало эти возвышенные качества.
Все первые занятия с Макэнери начинались одинаково. Как только мы садились, он отвинчивал колпачок чёрной авторучки и ставил отметки возле имени каждого присутствовавшего мальчика. Затем поднимал глаза, всматривался в наши лица и поправлял полосатый галстук-бабочку. Брал со стола стопку тестов и пролистывал их, глядя в одну точку над нашими головами. Обычно щёки Макэнери пылали, а лоб с лоснившейся сальной кожей казался высоким. Учитель латыни рассеянно крутил кончики усов, направляя их вниз, как у Фу Манчу[3]. А затем, взяв в руки наши работы, он неземным голосом декламировал строки Омара Хайяма: «Движущийся палец пишет и, написав, движется дальше».
Я выпрямился и приготовился к очередной плохой оценке.
– Недурно, Уэллс. Вы же и сами себя удивили, не правда ли? – произнёс он так, будто это и не являлось вопросом.
И во время обеда Макэнери выделял меня среди других учеников. С самого первого учебного дня я узнал, что за своим столом он любит играть с мальчиками в игры за едой. Он велел мне сесть напротив, во главе стола. А затем пропел строки из Гилберта и Салливана[4]: «Джон Веллингтон Уэллс зовут меня, я продаю магию и заклинания».
А однажды добавил:
– Но ведь тебя зовут Джонатан, не так ли? Почему именно так, а не просто Джон? Кто-нибудь знает разницу между этими двумя именами?
Сцепив пальцы и положив руки на свой гигантский выпирающий живот, сквозь узкие очки он выжидающе смотрел через стол, ища храброго мальчика, что осмелился бы угадать ответ.
– Ну так что, дети? В чём разница между Джоном и Джонатаном? Кто-нибудь, помогите мне и получите дополнительную порцию десерта. Ну, кто-нибудь? – Он пристально разглядывал всех нас, одного за другим.