Хасселт, Княжество-епископство Льеж, территория современной Бельгии, около 1440 г.
Липкий туман стелился плотной лентой: подвижной и будто живой. Полз, заполняя собой узкие извилистые улочки, гася звуки и редкие огни, стирая очертания строений… Полз целенаправленно, словно стремясь к какой-то одному ему ведомой цели.
Человек в просторной комнате на нижнем этаже одного из домов знал, что целью этой будет он.
Тугой засов царапал пальцы, однако все не желал задвигаться, запирая дверь, отгораживая жертву от настигающего ее преследователя. Впрочем, даже задвинутый, засов помог бы мало: туман проникал в комнату сквозь малейшие щели, а то и вовсе сквозь стену. Менял облик, разлетаясь тревожными криками приближающейся толпы, плачем, топотом спешащих ног. Оплетал человека в комнате, втекал в судорожно зажатые ладонями уши, пробирался под крепко зажмуренные веки, овладевая волей, заставляя двинуться к двери уже не для того, чтобы укрепить этот последний рубеж своей обороны, а чтобы распахнуть ее и полными легкими вдохнуть ворвавшийся снаружи запах человеческого пота, крови и тлена.
Туман по-хозяйски вполз в комнату, складываясь в призрачные фигуры: нескольких десятков людей и одной безвольно сломанной куклы в пол человеческого роста.
Тишину разодрал истошный женский вопль.
Широкоплечий мужчина с короткими светлыми с проседью волосами подскочил на постели, глухо вскрикнув. По вискам и лбу его скатывались капли пота, которым пропиталась на спине и рубаха из тонкого льна, хотя все тело сотрясал озноб, и руки были ледяными.
Он потер ладонями лицо, обвел спальню чуть замутненным взглядом, в котором еще плескались отголоски кошмара, затем решительно отбросил шерстяное одеяло, осенил себя знаком креста, пробормотал короткую молитву и спустил босые ноги на дощатый пол.
Привычный скрип половиц и плеск воды в тазу для умывания несли успокоение, возвращали к реальности, разгоняли остатки мерзкого тумана, позволяя встретить новый день человеком, а не трясущейся перепуганной тварью.
Влажная от пота рубаха сменилась на свежую, поясницу охватил широкий ремень, к которому пристегнулись облегающие ноги шоссы.[1] В завершение на плечи легла привычная теплая тяжесть шерстяного дублета.[2] Рукава можно будет пристегнуть потом,[3] когда придет время выбираться на стылые улицы зимнего города. А пока, дома, хорошо и так.
Дом наполнялся серым рассветным полумраком. Скоро взойдет солнце, начнется новый день, а значит, возвращаться в постель не было ни малейшего смысла да и желания.
Тем более что и занятие по душе всегда при нем.
Узкая винтовая лестница свела его вниз, в просторное помещение на первом этаже. Ничего лишнего: стол и пара стульев с высокими резными спинками, в углу столик для умывания с тазом и латунным рукомойником в виде льва с разверстой пастью, узкая длинная лавка у стены и рабочее место с конторкой, на которой в идеальном порядке расположились листы тонкого дорогого пергамента.
«… и знай, что все, созданное на Земле Богом-Творцом, делится на три рода веществ: либо пища, либо лекарство, полезное для человеческого тела, либо яд, который причиняет ему вред и убивает его. Лекарством же называют то…»[4]
Тонко отточенное гусиное перо скрипело по пергаменту; зажженная свеча из лучшего, самого чистого воска давала ясный, ровный свет и почти не чадила. Конторка, на которой помещалась рукопись, отполирована и вычищена была до блеска: не приведи Создатель, останется на листах грязь или жир. И верно, ровно, несмотря на недавнюю дрожь в пальцах, ложились на пергамент стройные, тщательно выверенные строки.
«…называют то, что подчиняет себе природу человека, изменяя ее…»
Что ж, дело всей жизни стоило того, чтобы потратить и время, и усилия, и немалые средства. Собрать по крупицам мудрость и опыт тех, кто были, несомненно, мудрее, ученее, лучше него самого… Они, совершенствуясь в искусстве врачевания, не пожалели сил, чтобы поделиться своими драгоценными знаниями с потомками, в том числе и с ним, недостойным. И разве не высшая добродетель и радость для него – последовать их путем, перенять пример, передать сокровища знаний и дальше, присовокупив к ним, по возможности, и те крупицы опыта, что добыл он сам за годы тяжкого упорного труда? Если не это назвать делом жизни, то что?
Солнце осветило комнату, делая бесполезным огонек свечи, когда мужчина, наконец, отложил перо и принялся разминать уставшие от работы руки. Верно говорят святые братья, переписывающие старинные книги за неприступными стенами монастырей: «Работают три пальца – болит все тело». Истинно, истинно так…
Он отошел вглубь комнаты, энергично взмахивая руками, поводя плечами, чтобы вернуть подвижность оцепеневшим от долгого напряжения мышцам и суставам.
И все же, как бы ни был скорбен труд, – он и радостен, а результат его…
Стук в дверь не дал ему довести эту мысль до конца.
– Виллем? Виллем, ты дома? – за отворенной дверью обнаружился пожилой мужчина, тучный, с болезненно-желтоватым цветом лица. – Слава Создателю, застал тебя!…
Он с тяжелой одышкой преодолел оставшиеся пару ступенек и вошел в приемную лекаря, распуская пояс на темном гоуне.[5]
– Всю ночь не спал, болит, зараза… – одежда отправилась на один из крюков у входной двери, а посетитель, приложив ладонь к правому боку, поспешил опуститься на стул.
– Давно болит? – голос того, кого назвали Виллемом, звучал сосредоточенно, но не слишком встревоженно.
– Да со вчерашнего вечера. Как отужинали, так и…
– Чем отужинали?
– Да… Как обычно. Рыбный суп с гренками, цыпленок фаршированный, еще Катлин моя пирогов напекла с грибами и сладкий пирог с сушеными ягодами… Ну и бобы с салом с предыдущего дня остались, не выбрасывать же было… Сыр… Вино…
Лицо его собеседника не изменило выражения, но пациент каким-то образом уловил его отношение к услышанному.
– Ну… Ну а что мне было делать, Виллем?! Каюсь, грешен, чревоугодничал. Но ты поставь себя на мое место: знаешь, какая у меня Катлин мастерица! Пироги прям сами в рот прыгают!
– Конечно сами, как не сами… – лекарь вздохнул и кивнул на скамью. – Раздевайся и ложись, осмотрю.
Больной, сокрушенно вздыхая, принялся стягивать с себя рубаху, затем осторожно взгромоздился на скамью.
– Я вроде и не хотел, чтобы так вышло, – пояснял он, пока целитель омывал руки. – Но потом оно как-то… Ай!
– Больно? – Виллем продолжал сосредоточенно мять его правый бок и живот.
– А то чего бы я… Ай! Кричал тут?!
– Печень увеличилась, – констатировал лекарь, совершенно, казалось, не впечатленный его страданиями. – А печень, между прочим, есть вместилище страстей и пороков, Хендрик. Вот и думай, куда ты себя загоняешь. Вставай, одевайся, сейчас принесу снадобье.
