Оломоуц, столица Моравии, 1142 год.
Дождь лил вторую неделю. То почти стихал ненадолго, превращаясь в висящую в воздухе водяную пыль, то вновь усиливался, напоминая зыбкую полупрозрачную стену, отрезающую любого, кто всматривался в нее, от внешнего мира.
Хильдеберт, мастер-иллюстратор, всматриваться прекратил уже несколько дней назад. К чему, если одного взгляда в оконный проем достаточно, чтобы вспомнить Ноев ковчег. Если так и дальше пойдет – мастерская точно всплывет. Да и, строго говоря, уже всплывает.
Мастер отвернулся от бушевавшей снаружи непогоды и удрученным взглядом окинул помещение, где ему приходилось жить и работать вот уже восемь месяцев.
Между специально оборудованным рабочим местом, столом, на котором хранились съестные припасы, и очагом ползал на корточках Эвервин – его юный ученик. В руках он держал большой отрез грязной мешковины, которым безуспешно пытался собрать воду с дощатого настила, которым укрыли земляной пол мастерской несколько дней назад. Как раз тогда, когда потоки жидкой грязи, бурлящие снаружи, поднялись до уровня порога и начали просачиваться под дверь.
Ученик вызывал у Хильдеберта сложные чувства. Сейчас, при взгляде на изгвазданного чуть ли не по уши парня, главным из них была плохо сдерживаемая брезгливость. Что твой боров в свинарнике.
Примерно то же испытал иллюминатор[1] полгода назад, ранней весной, когда епископ Здик, нанявший его для работы над рукописью, поставил перед ним замурзанного, перепуганного и явно недалекого деревенского мальчишку. Хильдеберт тогда ушам своим не поверил: вот этого – в ученики?! Постигать высокое искусство рукописной миниатюры?!
Но его преосвященство возражений будто не слышал. По его приказу юный селянин вытащил из замызганной торбы, болтавшейся на плече, кусок угля, подошел к новопобеленной стене мастерской иллюстратора… И Хильдеберт не поверил уже своим глазам.
– Мастер, она назад лезет!..
Эвервин, добравшийся до двери, тщетно пытался вытолкать наружу небольшую серо-коричневую волну. Оглянулся, глянул так растерянно, будто действительно ждал, что из его затеи что-то выйдет. Шмыгнул носом, провел под ним ладонью – на лице осталась грязная полоса. Совершенно тем не смущаясь, той же рукой взлохматил волосы, и так далекие хотя бы от какого-то подобия порядка. Иллюстратор вздохнул. Чем руководствовался Господь, вкладывая в эти немытые руки такой талант? Невероятный настолько, что не увидев раз своими глазами – не поверишь. А раз увидев – не забудешь.
– Оставь. До рукописи вода так или иначе не доберется. Все остальное стерпим. Ты скопировал узор, что я дал тебе утром?
Парень плотно прижал валик из мокрой мешковины к щели под дверью, поднялся, старательно отер ладони о штаны… Взгляд его будто намертво приклеился к полу, и Хильдеберт знал, что это может означать.
– Показывай, – заранее осуждающим тоном потребовал он.
Эвервин покопошился в отведенном для него закутке мастерской и, потупившись, протянул иллюминатору листок дешевого пергамента с образцом и дощечку, на которой он обычно выполнял выданные ему задания.
Наставник окинул ее внимательным взглядом.
– Это не тот узор, Эвервин, – строго произнес он. – И ты прекрасно это знаешь. Я много раз объяснял: «скопировать» означает «повторить». То есть сделать так, как я показал. Что в этом сложного?
– Ничего, господин Хильдеберт.
– Тогда почему же ты своевольничаешь?
Парень только с покаянным видом пожал плечами.
– Вот именно, – буркнул иллюминатор. – Ты и сам не знаешь. Не знаешь, а пытаешься поставить на своем. В чем-то я могу это понять. Ты молод. Господь одарил тебя невероятным талантом. В глуши, где ты жил раньше, дар этот вряд ли кому-то был интересен, пока на него не обратил внимание… Ваш деревенский священник, кажется?…
– Угу… Отец Ян.
– Отец Ян. Он проявил достойные восхищения рвение и настойчивость – и вот ты уже здесь, в Оломоуце, и сам епископ тобой заинтересовался. Теперь тебе не нужно работать в поле, ходить за скотиной, валить лес или чем ты там еще занимался. Теперь ты можешь только рисовать. Более того, тем самым будешь зарабатывать себе на хлеб, когда – и если! – станешь мастером. Это, видимо, кружит голову. Заставляет превозносить себя и свой дар. Верить в то, что ты знаешь и умеешь много, очень много. И тебе действительно много дано. Но еще больше тебе предстоит узнать. Книжная миниатюра – это прежде всего дисциплина иллюминатора. Каждая линия, каждый штрих, деталь узора, фигура, будь то цветок, зверь или человек – все подчиняется своим законам. Законам, которых ты не знаешь. А пока ты их не знаешь, будь добр делать ровно то, что я тебе говорю. Понял?
– Понял, господин Хильдеберт…
– Хорошо. Поди-ка сюда.
Он подвел ученика к конторке, на которой в идеальном порядке лежали разложенные листы пергамента.
– Это рукопись, которую я сейчас иллюминирую и кое-какие детали в которой позволю выполнить и тебе, если ты заслужишь мое доверие. Я говорил, как она называется. Ты помнишь?
На физиономии парня отразилась напряженная работа мысли. Она затянулась, и иллюстратор хотел было уже озвучить верный ответ, как вдруг ученик радостно улыбнулся, видимо, осененный какой-то догадкой.
– «О дожде Божием», мастер!
– Что-о?! – Хильдеберту показалось, что он ослышался. Или же щенок нагло издевается.
– Ты что, дерзить мне вздумал?!
– Да как можно?!
Иллюминатор глянул в эти честные глаза и понял, что ученик действительно не понимает, в чем на сей раз провинился.
– «О Граде», бестолочь! – рыкнул наставник. – «О Граде Божием!» При чем тут вообще дождь?!
– Так они часто вместе идут…
Хильдеберт подавил нервный смешок. Что ни скажи – Эвервин воспримет по-своему. Так, что не будешь знать, поколотить его или пожалеть.
– Это о городе! – справившись с собой, как можно серьезнее заговорил он, постукивая пальцем по манускрипту. – Городе Божием! О небесном Иерусалиме, Невесте Христовой! Образ это! Образ Царствия Небесного. И каждый христианин к чему призван? Град сей созидать. В смысле, воздвигать. Ну, строить, проще говоря. Понял, что ли?
Ученик промолчал, уперевшись взглядом в пол: видимо, не хотел слишком уж нагло врать.
– Смех и грех. Иди сюда!
Он подвел парня к оконному проему. За ним шагах в пятидесяти высилась новехонькая церковь святого Вацлава, куда епископ Здик только в этом году перенес свою кафедру.
– Красиво?
Эвервин кивнул, на сей раз, кажется, вполне искренне.
– Во-от! – назидательно протянул наставник. – Представляешь, сколько труда в это вложено? Сколько людей здесь работало?
– Да, мастер…
– Этот храм, Эвервин, простоит тысячу лет, а то и больше, – продолжал пояснять тот. – Уйдут все, кто его строил, и их дети, и дети их детей… Их имена забудут. Но храм останется и даже через тысячу лет возвещать будет о славе Господней… Теперь смотри сюда, – он указал на разрозненные листы манускрипта. – Это «De civitatis Dei», «О Граде Божием» Аврелия Августина. Она тоже о красоте. Красоте учения Христового. Знаешь, сколько ей лет?
