«…Тогда принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в центре мира, сказал: (…). Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтёшь»1.
Пользуясь сильным порывистым ветром, ржавый лист железа на прохудившейся крыше тщетно пытался исполнить что-то бравурное. Получалось плохо и даже старый, в боевых отметинах кот Пират посмотрел на ржавого музыканта с откровенным сомнением. Отвернувшись и гордо задрав хвост, он уверенно проследовал к покосившемуся сараю, возле которого в мусоре сосредоточенно копошились две белые в прошлом курицы.
Дед с неухоженной седой бородой, в растоптанных валенках с калошами, заношенной до дыр куртке и сигарой в зубах сидел на вросшей в землю древней скамье у крыльца и не выказывал ни малейшего интереса к жизни усадьбы. Почерневший от старости деревянный сруб за его спиной с окнами, прикрытыми тяжёлыми веками ставень, выглядел бы вовсе усопшим, если бы не дым, тонкой струйкой вившийся над почерневшей кирпичной трубой. Впрочем, это было не единственное свидетельство жизни, теплившейся в слепом деревянном теле. Из-за приоткрывшихся ставень выглянуло и вновь исчезло полускрытое за серым платком лицо женщины…
Уазик, появившийся на проселке и быстро теперь приближавшийся, тоже, кажется, не привлёк внимания сидевшего. И даже когда автомобиль затих, остановившись в десятке метров от крыльца, дед не шелохнулся и не поднял глаз на гостя, а только выпустил очередное облачко сигарного дыма.
Вышедший из машины высокий благополучного вида мужчина был хорошо по-городскому одет, молод и полон здоровой энергии. А его ослепительно белая сорочка выглядела на фоне сельской идиллии как-то неуместно и даже немного обидно. Перепрыгнув через лужу и сразу угодив в следующую, гость со свежей пахучей грязью на джинсах и с нескрываемым раздражением на лице приблизился к крыльцу.
– Это я в Грязи попал?
Дед неспеша вынул изо рта сигару, стряхнул с неё пепел и медленно поднял взгляд на говорившего. Серые, глубоко сидящие под кустистыми бровями глаза стрельнули неожиданно цепким взглядом и тут же снова спрятались.
– Это ты правильно понял. – Проговорил он негромко и, вернув на место сигару, кажется, снова задумался.
В этот момент из-за угла сруба появилась неопределенного цвета дворняга и подойдя сзади к незнакомцу доверчиво потерлась о новые джинсы. Совершенно не оценив жест доброй воли, тот чертыхнулся и резко взмахнул ногой, пытаясь отогнать псину, прижавшую уши и в страхе распластавшуюся по земле. Однако, скользкая, липкая поверхность не удержала рассерженного гостя и жестко приняла упавшего на спину и крепко приложившегося затылком.
– Хорошо хоть не плитка, – проворчал дед, глянув на лежащего, и начал тщательно тушить о край скамьи остаток сигары. Тем временем мужчина, пострадавший от падения и крайне расстроенный, сначала сел, упершись в землю руками, затем попытался рывком подняться, но потерял равновесие и… снова упал. Повозившись немного, вновь сел и глянув на облепленные грязью брюки, вдруг шмыгнул носом и безвольно опустил голову на руки, сложенные на коленях.
Дед встал со скамьи, чудесным образом превратившись в высокого и далеко ещё не согбенного под грузом лет человека.
– Пошли в дом! – спокойно, но требовательно бросил он сидящему и, не оборачиваясь, шагнул к крыльцу. Насмешливо заскрипела пружиной и громко хлопнула, закрывшись, входная дверь. Бледный от огорчения и оглушенный падением, гость вошёл следом в сени, где хозяин уже сбросил с себя валенки и теперь освобождался от верхней одежды, под которой оказался… лёгкий и красивый спортивный костюм.
– Грязное сними. Вон халат. Оденешь. Умывальник рядом.
Небольшое помещение с печью, широкими лавками и тяжелым деревянным столом в красном углу явно напоминало сельское жилище России семнадцатого или восемнадцатого века. Музейную картину крестьянского быта эффектно дополнила женская фигура в косоклинном сарафане с волосником и убрусом на голове, скользнувшая из-за печи и церемонно поклонившаяся гостю.
– Кончай маскарад, Диана! Это не турист. – Бросил мужчина, стаскивая с головы седой парик вместе с бородой и поправляя собственную седеющую от висков шевелюру. – Кофейку нам сделай, пожалуйста.
Указав гостю место за столом, хозяин сам уселся на лавку и с видимым удовольствием откинулся к бревенчатой стене, распрямив широкие мощные плечи. Глаза его, глядевшие теперь открыто, не скрывали добродушной усмешки. Сидевший перед ним гость был хоть и не таким крупным как хозяин, но все же обладал статной и крепкой мужской фигурой. Лицо его, тонкое и правильное, было выразительным, благодаря большим, широко открытым глазам.
– Ну и что же привело вас, почтеннейший, в наши Грязи?
Лишившийся уверенности гость, не зная как себя вести, хмуро посмотрел на хозяина, неожиданная благожелательность которого определенно подействовала на пострадавшего. Немного расслабившись, он уселся поудобней и, спрятав руки под стол, негромко заговорил.
– Объявление в интернете. О продаже участка в деревне Грязи… Хорошо уазик у товарища выпросил, а то бы застрял ещё километров пятнадцать назад.
Взяв появившуюся перед ним красивую фарфоровую чашку с черным кофе и с блаженным выражением вдохнув аромат напитка, гость осторожно сделал несколько маленьких глотков и, видимо, окончательно пришёл в себя.
– Извините, не представился. Да и поздороваться следовало… – Откровенно признался гость, ощупывая шишку на затылке. – Я Роман… Стольников. А вас, простите, как?
– Иван! – протянул руку хозяин. – А это верная спутница моя Диана.
Женщина тем временем поставила на стол поднос с целой горой аппетитных, дышащих печным жаром пирожков. Согрев Романа взглядом глубоких карих глаз, Диана крепко пожала ему руку и вновь исчезла за большой в пол-хаты печью.
А спустя полчаса, лакомясь пирожками в компании странных, но удивительно приятных хозяев, Роман уже рассказывал о себе. Говорил об учебе в Московском университете, о неудачной женитьбе и скором разводе, о бизнесе, который ему, специалисту по античной литературе, был совсем не по душе и давался куда труднее, чем латынь или любой другой из девяти языков, которыми он успел овладеть, о возвращении в МГУ в качестве преподавателя и о буднях, которые теперь томили его однообразием.
В какой-то момент Роман осознал, что его рассказ постепенно превратился в исповедь, но потребность высказаться была настолько сильна, что он продолжал пока за окном не стало темнеть. Хозяева слушали гостя с удивительным вниманием, лишь изредка прерывая его речь короткими, ободряющими репликами. Только около девяти Роман вспомнил, что до города не просто более ста километров, но около тридцати из них по зыбкому осеннему бездорожью. Он сразу засуетился, вскочив с лавки, и начал прощаться с хозяевами.
