Играют в оркестре фагот и валторны,
забытою нежностью пахнут гвоздики.
И ноги скользят – и легки, и проворны,
и платья мелькают, как лунные блики.
Подъем, волоокие виолончели,
чтоб каждый, услышав вас, засомневался:
оркестр заиграл или птицы запели!..
Откуда взялась ты, мелодия вальса?
Тебя нашептал мне прибой белопенный
цветенья, что вьюгой бушует над кручей,
исторгнув из хаоса древней Вселенной
гармонию этих весенних созвучий.
Взлетают они лепестковою тенью,
по-детски доверчивы тихие трели.
Да здравствует это безумство круженья,
что мы у небесных светил подсмотрели!
Пусть вновь, как от бега, стесняет дыханье,
пусть будет черемуха в россыпи росной.
И тайна – глубокая, как мирозданье,
в глазах твоих, свет отражающих звёздный.
* * *
Сорок первый. Павлоград. Полымя, геенна.
То последний был парад трубачей военных.
Им велят шагать вперёд – пусть свои застрелят,
пусть угаснет этот род – красных менестрелей.
А они вовсю дудят, туба вопль исторгла,
оглашая этот ад музыкой восторга.
Вот уже оркестр полка в двух шагах от рая.
Кровь струится с мундштука, а кларнет играет.
Он играет как бы сам, сократив длинноты.
Как немой, он по губам прочитал все ноты.
Над землей застыл рассвет, немец чешет темя,
потому что в мире нет гениальней темы.
* * *
Я слышу звёздные лучи,
когда весь мир окрашен хной.
Какая музыка звучит
в осенней тишине ночной!
Как голос из иных миров,
где не присутствует беда,
как будто звон колоколов,
что очищает, как вода.
Благоухая, как сандал,
она покинуть не спешит —
она со мною навсегда,
ведь это музыка души.
***
Был пианист уже изрядно лыс
и аскетичен, как индийский йог.
Он выходил бочком из-за кулис —
зал еле-еле сдерживал смешок.
И медленно мелодия плыла,
как облака: за слоем – новый слой,
прозрачна, удивительно-светла,
как сад, омытый солнечной водой.
И не было печалей и обид,
и пробирала, как в ознобе, дрожь.
…А фрак на нем рогожею висит.
Нисколько на артиста не похож.
* * *
Мне не надо билета
на премьеру балета,
где кончается лето
и где тризна по лету.
Там направленный вектор —
мир осеннего сада,
где мелодия ветра
на слова листопада.
* * *
Шаркал дождь. Было холодно, ветрено, хлипко,
но набрызгал юпитер светящихся струй,
и высокая девочка с тихой улыбкой
вдруг коснулась смычком расколдованных струн.
И не мог я понять: одурманили сны ли,
или что-то, что мне неизвестно пока?
Пели струны, как робкие птицы лесные,
и была та мелодия сладко-горька.
Как рябина в меду, как перчинка в шербете,
нам тепло обнажённого звука неся…
И слезами всех ныне живущих на свете
эту радость, наверно, оплакать нельзя.
* * *
Это – финиш, катарсис того, что мечта,
но не много ли этой волшебной мечты?
Убегает душа от погони смычка
за пределы гармонии и чистоты.
Поражённая молнией, старая ель,
заглянувшая ночью в бескрайную высь,
стала скрипкой, которая гонит метель
из разрозненных звуков, что вместе слились.
Эта музыка всё, что неважно, сомнёт,
и наполнит сердца жаркой силой огня,
чтоб остаться, навеки остаться со мной
и для тех, кто заступит на смену меня..
* * *
Синь загоняя в угол
тучей, чьи рваны клинья,
лето выводит фугу
шестиголосым ливнем.
С мокрой сползая горки,
тёплое тело ночи
музыку эту горлом,
сердцем своим доносит.
Может, пойму случайно
этот поющий ветер,
сладкую эту тайну —
тайну всего на свете?
* * *
Верни эту музыку лёгким касанием клавиш,
пойми – это время в смертельный тупик завело,
когда для спасенья души что угодно оставишь —
жену и друзёй, чтоб седлать не пришлось помело.
Верни эту музыку, лунные эти сонаты,
опасную близость – так бабочку тянет к огню.
Как преданный друг и как верная раньше собака,
забывшая кличку, надежду я в сердце храню.
Верни мне мой сон, я доверюсь, как прежде легенде,
когда неуместен позорный и нищенский торг,
когда, словно кобру, волшебная флейта и Гендель
заставят меня пережить тот забытый восторг.
* * *
Из-за наносов мусора, из-за всего, что лишнее,
вдруг возникает музыка – музыка еле слышная.
Очень уж незатейливо, напоминая давнее, —
тощею хризантемою
в бедности увядания.
Камнем, что в воду бросили, синью, что небом послана,
музыка ранней осени, словно гвоздем по прошлому.
Сколько всего потрачено, я не скажу уверенно,
чтоб ощутить прозрачное,
легкое дуновение.
И наплывёт несмелая лодка надежды зыбкая…
Что же со мною делают этот фагот со скрипкою?
…Всходы дают озимые, слыша, хоть непогодило,
эту необъяснимую,
как волшебство, мелодию.
* * *
Сопрано гобоя и тубы контральто…
Мир музыке этой открыт,
и жизнь зависает в немыслимом сальто,
и скрипки рыдают навзрыд.
А мы не успели к беде прицениться,
уроков никто не извлёк.
Немыслимым цветом слепит медуница —
так слепнет от фар колонок.
И кажется мир беспредельным и светлым,
ещё не покажет он тыл,
и мы, унесённые солнечным ветром,
не видим нигде черноты.
Ещё не обижены жизнью мы слишком,
характер ещё, как желе.
Мы музыку эту попозже услышим,
когда уже поздно жалеть.
Когда уже нет изначального страха,
что в тёмную дьявол сыграл,
когда примиряет с симфонией Баха
беды запоздалый хорал.
* * *
Сверкает на солнце корнет-а-пистон,
но тембр его мрачно-постыл,
и он обещает не синий простор,
а пыльный крапивный пустырь.
И снова душа облегченно пуста,
как серой дороги миткаль,
и бьётся, как в клетке, мелодия та
в потерянном сердце цветка.
Сыграй, трубадуй, что-нибудь веселей,
чтоб трав не замедлился рост,
чтоб жизнь не была той дороги серей,
упёршейся в древний погост.
Чтоб в небо взлетала на зависть орлам,
забыв про любимых и дом,
чтоб душу она, как рубашку, рвала
в каком-то запале хмельном.
Когда уже всё, когда близится край,
когда замахнулись мечом…
Сыграй, музыкант, напоследок сыграй,
