Ночью что-то мне не очень спалось. С вечера от перевала потянуло ветерком, который затем окреп и превратился в снежный шторм. Ветер лепил всю ночь снегом по стеклам, раскачивал пихты за окном, завывал, стучал и просился в дом. Под утро погода поутихла, вымоталась, а может быть просто взяла перерыв. Под это дело я и заснул покрепче. И приснилось мне одно только слово: «Снегопой».
Взглянув поутру не то, чтобы рано в окно, понял: снегу выпало за ночь просто немерено.
Снег этот лежал везде. За ночь, пока никто не видит, он завалил собой все: и северный наш, елочно-пихтовый, и южный, сосново-вересковый склоны. Засыпал, не поленился и то, что было посередине. А были там и ручей журчащий, и сельская дорога номер пятнадцать, она же —Гэмбл Галч Роуд. Засыпал все пять домов, что на ней, засыпал в том числе и мою избушку со мной и двумя котами внутри.
Кося одним глазом на снег, выбрался я из спальника и поставил варится кофе, другим глазом кося на термометр с комнатными Фаренгейтами. Фаренгейтов набралось немного, штук шестьдесят со щенятами.
– Вот ведь написано было умными людьми, что всякое слово – материально, – размышлял я, покуда кофе мой варился. – И вот, что мне интересно: какова, так сказать, материальная база может быть вот, к примеру, у этого нелепого слова – «снегопой»? То есть, кто-то пьет снег или поет этот снег? Непонятно мне…
– Вон сколько насыпало, – думал я какую-то боковую мысль. -И ведь ладно бы выпал и перестал, так нет, сыплет, насыпает. В окно можно смотреть хоть боковым зрением, хоть прямо, можно хоть одним глазом, хоть другим, хоть третьим – все одно – снег.
Глотнув кофе, сходил в сени на предмет обнаружения там тех или иных дров. С дровами, естественно, оказалось не очень: два полполена и какая-то чепуха на дне ящика. Вот всегда у меня так. Хотел ведь с вечера сходить, да так и не собрался. Теперь копать до сарая придется.
Вылезли откуда-то оба два кота.
– Утепляться надо, досточтимые сэры, утепляться! – говорю им.
Рыжий посмотрел на меня одним глазом, отвлеченно зевнул в сторону снега, и сказал:
– Правильно, давай, утепляйся, сынок. – и уснул в кресле.
Кашемировый ничего не сказал. Просто открыл и закрыл беззвучно рот.
Я набросил пончо, воткнул в рот сигарету и вышел за дверь.
Свежий пушистый снег разлетался под лопатой легко и раскидал я его почти в два счета. Остановился немного передохнуть перед сараем, опершись на лопату, и тут же получил мощнейший удар в грудь, был повален и вдавлен в сугроб. Рот мгновенно забился снегом. Сильные когтистые лапы заходили, забили и заскребли по мне, не давая подняться.
– Брысь на место! Тьфу на вас, черти оклахомские! – проорался я наконец, отплевавшись от снега.
Никак не могу привыкнуть. Это собаки Мэта – Мад и Кэнди. Плотник Мэт укатил на неделю к своей скво в Форт Роллинз, а нам оставил корм для этих чертей.
Живут черти под плотниковой верандой, бегают повсюду, роют в снегу укрытия, ловят зайцев и все, что движется и не исключено, что по ночам даже выходят на большую дорогу и грабят дилижансы.
Но поесть собачьего корма они приходят к нам. И так уж у них принято дружеское расположение проявлять и в снегу барахтаться. Один сзади под ноги подбегает, а другой с чувствами на грудь бросается. Система работает безотказно. Прикормили на свою голову!
«Может это и был снегопой? Снегом меня напоили…». – подумалось мне.
– Уйдите вы, черти, утепляться надо. Вон, и рыжий говорит, – говорю.
Черти рыжего убоялись, все поняли, сходили мы с чертями за дровами, принесли.
Снежок вроде как поутих, и подумалось мне, что неплохо было бы подкрепиться сейчас, взять лыжи и собак, термос с бутербродами и сгонять на Роллинз Пасс посмотреть, как оно все там, по дороге и вокруг. Вид оттуда после снегопада должен быть восхитителен!
Сижу на полу, расстелив пончо, возле печки. Печка трещит пихтой и воздух вокруг себя таежным благовонием нагревает. А уж, поскольку и я в воздухе том содержусь, то и меня заодно. А чтоб еще и внутрь пробрало, поглощаю мексиканоострую, в лепешку завернутую еду. Еда во рту и в горле печется и шипит, вглубь утробы моей падает и там огнем пылает. Хорошо.
– Нехорошо, – говорит рыжий, отлепив один глаз. – С луком Мышна есть не велит!
– Ну и пусть, – говорю, – не велит. Я в наглую. – и продолжаю.
Кот глубоко вздыхает, закатывает очи горе и принимается вот уже в который раз меня наставлять, явно вычитывая откуда-то, гнусавым протяжным речитативом:
– Человек не должен есть баклажан, банановые листья, листья подсолнечника и листья асмантака, лук и чеснок, кислую овсянку или древесный сок. Также следует отказаться от употребления свеклы и репы, моркови, кимшуки, лесного инжира и белой тыквы. Если драхман ест эти продукты, он становится падшим.
– Ну, во-первых я не драхман, да и ты смотрю, не дурак мяска-рыбки поесть? – говорю.
Кот вздыхает: «Что с тебя, мол, с тебя дурака взять?» и терпеливо объясняет:
– А нам котам этого и не требуется. Мы и так уже в высшем воплощении пребываем.
– А, теперь понятно. Спасибо, что просветил! – говорю и достаю сигарету.
Кот что-то шепчет про себя и опять засыпает.
А снег метет. Сам собой сверху падает, сам ложится, сам себя в сугробы сметает и сам собой любуется: «Ну и хорош же я сегодня выпал! Велик-то как!»
И не видно было конца этому снегу. Видать, под конец зимы излишек на небе образовался, в один день все решили вывалить. Да ведь и смех сказать: апрель, да тридцать седьмая параллель! В долине-то, поди, дождик капает, тополя да платаны от пыли освежает, а мы тут, вишь, утепляемся. На три километра вверх над самой высокой океанской волной нас с котами подняло, всем чайкам на удивление.
Стою, покуриваю и понимаю, что на перевал мне сегодня не ходить. Сяду я лучше за писанину.
Вот уже у меня вчера и начало рассказа было готово: ночь, человек в саду лежит без сна, сирень пахнет волшебно. Если чуть-чуть приоткрыть глаза, не открыть, а только чуть-чуть, чтобы видеть все сквозь тонкую призму ресниц, то можно увидеть розовые, голубые и белые кисти этой сирени прямо над головой. И та некая таинственная часть млечного пути, что существует только в бездонной черноте над кипарисами, совершенно недоступная и никогда не живущая на вечно сером и неумытом московском небосводе, каким-то чудом ухитрилась очутиться вдруг именно здесь, запутавшись среди этих роскошных кистей хозяйской сирени и остаться. Застряла она в паутине его глаз и сиреневых ветвей, застряла прочно и уже не подвластна бесконечному движению вокруг середины ночи, и лишь дрожит под ветром.
