Зулла и Фахту любили друг друга с юности. Поддавшись чувствам, влюблённые вопреки воле родни, соединились, за что были изгнаны из поселения. Зулла обосновалась на хуторе, промышляя охотой, вела скудное хозяйство и печалилась о загубленной молодости. Прав был отец, и мать добра желала: нельзя связываться с двуликими. Фатху во второй ипостаси медведь.
– Пусть так! – спорила в своё время юная девушка. – Кроме Фатху мне не нужен никто!
– Хоть бы волк, – причитала матушка, – они семье преданы! Медведь уйдёт, не удержишь!
– Фатху никогда меня не оставит! – не верила Зулла.
Теперь, коротая зимние вечера в натопленной избушке, она вспоминала родителей и глотала горькие слёзы. Недолго длилось счастье.
Первый год Фатху был образцовым супругом. Выстроил дом, оборудовал двор, научил Зуллу охотиться, выделывать шкуры, заготавливать впрок мясо. Она гордилась собой: ни одна женщина в посёлке не сравнится с ней! Только и могут: по хозяйству хлопотать, за домашней живностью ходить, рукодельничать да детей нянчить.
Детей молодым супругам Хранитель Севера не дал. Отсутствие материнского благословения сказалось, или другое что. Зулла размышлять об этом не хотела, лишь скрепляла стонущее сердце горькой печатью: нет ребятишек, значит, лучше так, чем безотцовщину пестовать. А всё ж таки, отдыхая после долгого похода, слышала сквозь дрёму то плач, то смех, то лепет. Сжимала грудь тоска одиночества. Фатху, где ты пропадаешь? Редким гостем был теперь муж в доме Зуллы. Долгожданным. Таяла женщина в жарких объятьях, шептала ласковые слова, умоляла не покидать её.
– Была бы ты медведицей, – сокрушался Фатху, – не просила большего. Медведица сама справляется, никого не держит.
– Но я человек… человек… – отвечала Зулла и забывалась, утопая в потоках наслаждения. Лишь где-то в дальнем-дальнем закутке сознания теплилась мысль: правы были родители.
Лунный месяц любви пролетал звонким клином журавлей. Вот слышалось курлыканье, тянулись слаженно взмахивающие большими крыльями птицы, и нет их: только серое северное небо скучно раскрывается над головой.
Зима в этом году выдалась крепкой. Зулла старалась от хутора не удаляться. Силки ставила так, чтобы успеть обойти и засветло вернуться. Широкие лыжи позволяли двигаться по глубокому снегу, ружьё за плечами оберегало от нападения волков, термос хранил тепло свежесваренного морса, однако задерживаться в чаще леса не хотелось. Да и много ли нужно одинокой женщине? И в доме есть чем заняться: шить душегрейку из песцовых шкурок или глубокую беличью шапку, а из обрезков рукавицы да стельки. Всё это пользовалось большим спросом на ярмарке в ближайшем городе. Сама Зулла не ездила туда, предпочитала сдавать работу перекупщикам.
В тот памятный вечер, сидя у натопленной печи, Зулла раскладывала кусочки меха, примеряясь, каким узором украсить готовую жилетку. Лучина горела тускло, глаза устали. Лучше бы дождаться утра и рукодельничать около окна, но день короток, много ли успеешь, да вечер нужно как-нибудь переждать. Коза подоена, каша сварена, пол выметен, чем ещё заняться? Пронька – молодая, но удойная козочка – словно услышала мысли хозяйки, заблеяла. Немногочисленную живность из-за морозов приходилось держать в сенях, на хозяйственном дворе осталась только собака – умная обожаемая Зуллой хаски. Зорюшке не требовалось ничего кроме многослойной соломенной подстилки, да похлёбки с мясом и крупой.
Вот и она залаяла. Зулла прислушалась: что такое? Чужой кто подбирается к дому? Не похоже. Голос у Зорюшки радостный, словно здоровается с кем-то собака. Женщина не торопясь отложила работу и поднялась, чтобы выглянуть в окно. Взрывая широкой грудью пушистый снег, через поле бежал огромный белый медведь. Такой и лошадь одной лапой повалит! Откуда только взялся? В посёлке говорили, что белые медведи водятся на островах, на большую землю могут перейти только, когда залив станет подо льдом. Погнать животных на материк может голод, но такие случаи хранились лишь в памяти древних старцев и то, те не сами видели, а от своих дедов слышали.
Собаку жаль, но выходить на такого зверя с ружьишком – чистое самоубийство. Зулла мысленно поблагодарила мужа за крепкие двери и засовы, распахнула рамы, чтобы задвинуть внешнюю дубовую ставню. Пролезть в окно такой большой медведь не сможет, но стекло лапой разобьёт, когда ещё заменить получится!
Холод ударил в лицо, забрался за ворот. Зулла почувствовала уколы мелких снежинок и замерла, услышав рык. Зверь был близко. Почему вечером поленилась выйти и закрыть? Сердилась на себя, снова и снова дёргала ставню, та перекосилась или вмёрзла, не поддавалась. Медведь опасно приближался, ещё два гигантских прыжка и он будет рядом. Зулла отшатнулась и в упавшем на голову зверя свете увидела свёрток, болтавшийся при каждом движении. Медведь держал в зубах стягивающую кулёк ленту. Что это? Батюшка Север подарок прислал? Женщина замерла, в ужасе обхватив себя руками.
Медведь поднялся на задние лапы, передними упёрся в подоконник и просунул голову в открытое окно. Замер, словно ждал, когда посылку заберёт получатель. Зулла не решалась пошевелиться, она рассматривала мохнатую морду, сомкнутую пасть с зажатой в зубах лентой, глаза… Добрые печальные синие. Такие знакомые!
– Фатху? – сипло прошептала она.
Медведь качнул головой и потянулся вперёд, умоляюще глядя на Зуллу. Она взяла свёрток. Холодный. Смёрзшиеся тряпки обросли ледяной коркой. Это Фатху? Зулла боялась поверить своей догадке. Давно ей не приходилось видеть мужа во второй ипостаси. Но кто ещё мог вот так по-хозяйски задвинуть ставню? Словно делал это десятки раз, наказывая жене окна без защиты не оставлять. Собака – хороший охранник, но против лихого человека с ножом или пистолетом ничего сделать не может.
– Зорюшка сразу его признала, – шептала Зулла.
Она прислушалась. Собака замолчала, снег больше не скрипел, зато стал подниматься ветер. Начиналась метель.
– Фатху, что тебя заставило прийти в зверином обличии? Какая беда стряслась? – размышляла женщина, по привычке разговаривая сама с собой. Хотелось тревожить глухую тишину зимней ночи, создавать иллюзию жизни среди заснеженных полей.
Она подошла к печи, пристроила свёрток на скамье, перерезала намокшую в медвежьей пасти ленту и принялась распутывать смёрзшуюся ткань. Под суровой холстиной оказалось атласное пуховое одеяльце. Такой изысканной ткани сельской женщине видеть не приходилось. Замерла, удивляясь нежному цвету, напоминавшему лепестки подснежников. Осторожно, словно боясь спугнуть чудесную бабочку, отвернула угол, ещё один.
– Дитя.
На лавке лежал завёрнутый во фланелевую пелёнку младенец. Веки плотно сомкнуты. Кожа белая, сияющая как наст под весенним солнышком. Ни шевельнётся, ни застонет. Жив ли?
