Часть первая. Лай. Глава первая.
Обычно люди измеряют жизнь годами. Я – пережитыми собачьими жизнями.
У меня за прожитые годы было пять собак. Каждая – эпоха в моей судьбе. Разные собаки – разные эпохи.
Сейчас у меня кане корсо по имени Чип, которого я полюбил еще до его рождения. Не знаю, кто кого из нас переживет. И то, и другое печально. Если вдруг дольше проживу я, то у меня, после того как боль утраты немного поутихнет, будет еще одна собака, последняя. Английский бульдог. Почему именно он? Потому что я так ощущаю свою возможную старость.
Получается, что я родился в двенадцать лет, когда у меня появился Лай. Очень подходящее для собаки имя, хотя на самом деле оно никакого отношения к собачьему лаю не имело и стало результатом не вполне трезвого юмора взрослых. Но это я понял не сразу.
Мой отец был человеком пьющим, но пившим исключительно дома на кухне. Работал он каким-то загадочным вальцовщиком шестого разряда на заводе и гордился, что его портрет уже много лет висит на цеховом стенде ударников коммунистического труда.
К отцу чаще других собутыльников заходил его задушевный друг Рыбкин, имени которого, кажется, не знал и он сам, поскольку все называли его исключительно по фамилии. Даже я, ребенок довольно стеснительный, привык называть его просто «Рыбкин». Папин друг тоже был крепко выпивавшим вальцовщиком из того же цеха, хотя его фотография не висела на стенде ударников, чему я втайне ото всех очень радовался. Это обстоятельство поднимало в моих глазах авторитет отца. Но у Рыбкина было то, что вызывало у меня сумасшедшую зависть: он был хозяином маленькой темно-рыжей собачонки Ады – пекинеса по своей собачьей национальности. Рыбкин гулял с Адой утром и вечером у нас во дворе, благо гулять было где: мы жили в новом районе города, где строители, построив наш дом, умудрились сохранить старые деревья и кусты. Я смотрел из окна на Рыбкина с Адой и мечтал, чтобы Рыбкин заболел. Так, несильно, конечно. Ангиной какой-нибудь, а лучше – поносом. Тогда он позвонил бы нам домой и попросил меня погулять с Адой! И я, конечно, согласился бы и гулял с красивой Адой и гордился бы тем, что гуляю с собакой, и мечтал бы, чтобы прохожие думали, что эта собака – моя.
Но Рыбкин был на удивление здоров. Никакие хвори его не брали, и он неизменно подолгу неспешно бродил по нашему двору со своим сокровищем, даже не понимая, каким счастьем он обладал. Я смотрел на него и Аду из окна своей комнаты на четвертом этаже и думал о том, как я несчастен и одинок. Нет, я не был в классе изгоем, ко мне вполне обычно относились мальчишки и даже девчонки, но, глядя на них, я не ощущал радостно накатывавшего волнения и восторга. Глядя на Аду, я еле сдерживал эти чувства.
Подвыпивший дядя Рыбкин любил рассказывать, что по китайской легенде пекинесы произошли от льва. Имея жалкую тройку по зоологии, я все же понимал несостоятельность этой легенды. И дело было совсем не в размерах карликовой собачки, не соизмеримых с габаритами царя зверей. Я знал, что лев – это всего лишь кошка, которой никогда собакой не стать.
Однажды Рыбкин, выпивая, как обычно, на кухне с отцом, сказал:
– Знаешь, Петрович, а у моей Адки-то три недели назад щенята родились. Хочешь, твоему Лехе щенка подарю забесплатно? За бутылку.
Я сидел в своей комнате, примыкавшей к кухне, безуспешно пытаясь решить задачку по алгебре, и слышал слова Рыбкина. У меня от предвкушения возможного счастья в легких закончился воздух, и я перестал дышать, беспомощно, как рыба на берегу, открывая рот. У меня будет собака! Настоящая собака! – не верил и верил я нежданно навалившемуся везению.
– Не, не надо нам собаки, – веско сказал отец. – Кто с ней гулять будет? Леха – лентяй, а мне она нужна, как папе римскому знак ГТО. А бутылку я лучше сам употреблю. Могу и тебя пригласить, – рассмеялся отец неприятным смехом.
Я вбежал на кухню и, сам не ожидая от себя, плюхнулся перед отцом на колени:
– Папочка, миленький, родненький, подари мне щеночка, пожалуйста! Я все-все буду делать! Я буду всегда с ним гулять, я буду в магазин каждый день ходить! Я не буду двойки получать, честное слово! Я буду очень стараться, вот увидишь!
Отец строго посмотрел на меня и сказал:
– Марш в свою комнату, двоечник! Уроки давай учи, а не подслушивай разговоры взрослых. Не будет тебе собаки, не заслужил. Я поднялся с колен, тупо посмотрел на стол с нарезанной докторской колбасой и кусками ржаного хлеба, и моя рука сама собой потянулась к стоявшей на столе бутылке. Не знаю, что я хотел сделать. Скорее всего, разбить ее об стол в знак моего детского протеста. А, может, рука просто дернулась в каком-то бессознательном порыве. Но отец рассудил по-другому. Возможно, увидев во мне непокорного его воле сына, он, не вставая с табуретки, ударил меня по лицу наотмашь своей сильной ручищей. Я не чувствовал боли, потому что невыносимо болела душа.
На шум в кухню вбежала мама, которая никогда не вмешивалась в отцовские посиделки. Она молча схватила меня за руку и утащила в ванную, защелкнув зачем-то дверь на задвижку. Мама умывала мое заплаканное лицо холодной водой, говорила какие-то тихие ласковые слова. Я очень был благодарен ей за ее доброту, но слезы душили меня, и я не мог остановиться.
Спустя годы я перестал вспоминать тот эпизод. Теперь я думаю, что дело было не столько в собаке, сколько в отцовском бессердечии ко мне. Отца я очень любил и втайне гордился им. То была любовь без взаимности, и это было страшно.
В тот же вечер, точнее ночью, я убежал из дома. Пешком дойдя до вокзала, я, не имея ни копейки денег, решил уехать подальше из этого ненавистного города.
Меня выловил контролер в утренней электричке. Бугай оказался здоровым, и несмотря на мое сопротивление, у него хватило сил доставить меня в отделение милиции на ближайшей станции.
Никакие увещевания милиционеров и их угрозы меня не сломили – я молчал, как партизан на допросе, не назвав ни имени своего, ни фамилии. Меня пытались пронять состраданием, подсовывали стакан с чаем и бутерброд с ржавым кусочком сыра, но я упорно молчал. Мне даже удалось сбежать из кабинета милицейского начальника, когда он на мгновение утратил бдительность, но не дальше коридора. Там меня настигла суровая рука правосудия в лице красномордого сержанта, проходившего мимо.
