Дом. Крыльцо. Толпящиеся на нём люди.
Мысль, что где-то я уже всё это видела, прочно засела в мозгу.
Странные ассоциации. Или же воспоминания – чёрт их разберёт.
Картинка размывается, потом снова фокусируется и всегда на красном галстуке человека, стоящего по центру с наполовину наполненным коньячным бокалом, невесть каким образом оказавшимся в его руке.
С другой стороны, почему невесть? Прислужники Волочкова точно знают о вкусах своего господина. Не удивлюсь, если багажник хозяйской «бэхи» укомплектован всем необходимым: коньячными бокалами, самим коньяком, битой, чёрной плёнкой и кирпичами, которые привязывают к ногам тех, кого сначала заворачивают в ту самую плёнку.
Пугачёвщина в самом страшном своём проявлении: бессмысленном и беспощадном.
– Алевтина, за тебя!
Новая хозяйка Юлькиного кафе со скромной улыбкой на ярко накрашенных губах едва пригубляет янтарную жидкость из такого же хрустального бокала и с любовью смотрит на говорящего.
– Спасибо, дорогой.
«Да, дорогой, спасибо!»
Спасибо, что ради прихоти своей ботоксной куклы лишил мою подругу семейного дела.
Спасибо, что разрушил мечты на достойное существование.
Спасибо, что в очередной раз указал на место неугодным и показал свою власть в Рабочем Посёлке, где ничего не происходит без твоего ведома.
Павел Петрович Волочков. Бывший директор химического завода, бывший глава районной администрации, ныне – советник мэра города.
Сволочков – так называют его за глаза. В глаза никто не рискует.
Следующее мгновение навсегда запечатляется в моей памяти.
Волочков поднимает вверх бокал в призыве к нему присоединиться.
Его верные псы скалятся, салютуя начальнику пластиковыми стаканчиками.
Стоящая на нижней ступеньке Юлька быстро оборачивается на меня с предупреждением во взгляде: «Не надо»! В её руке баночка из-под детского пюре, на дне которой плещется коричневая жидкость.
Я не собираюсь обмывать происходящий разбой, поэтому немедленно засовываю руки в карманы.
Волочков кивком указывает в мою сторону. Один из его подручных подхватывается. С открытой бутылкой он резво спускается с крыльца и идёт в мою сторону. Стакана в его руке нет. По набыченному взгляду маленьких чёрных глазок я понимаю, что коньяк мне предстоит пить прямо из горла.
Всё оказывается намного хуже.
Охранник замечает на скамейке старую жестяную банку, до краёв наполненную окурками, вытряхивает их прямо на хорошо выметенную дорожку двора и наливает туда коньяк.
– Пей!
Перед моим лицом оказывается вонючая жижа, с плавающим поверх мусором.
– Я не пью.
– Пей. Иначе это окажется у тебя на башке.
Я беру из его рук банку и выплёскиваю содержимое на траву.
Рука с бутылкой взметается вверх. Я зажмуриваюсь, но вместо ожидаемого удара ощущаю, как на макушку льётся холодная жижа.
Из-за резкого коньячного запаха не могу вдохнуть. Глаза заливает жгучим, губы саднят. Облизывая их, я закашливаюсь: коньячный дух очень силён.
Лицо вытираю под противное хихиканье волочковской «барби» и Юлькино всхлипывание.
– Игорь, поехали, – недовольно басит Волочков. – Геннадий Сергеевич, останься и проследи, чтобы всё было оформлено правильно. А ты, голубушка, не рыдай. Мать умерла, умер и наш договор. Девчонку твою не брошу, прослежу, чтобы человеком выросла, как и обещал Надежде. А ты давай как-то уж сама. Чай, не маленькая. И подружку угомони. Уж больно она у тебя ерепенистая. Кабы не вышло чего.
Юлька отходит в сторону, позволяя процессии спуститься с крыльца.
Я отходить не собираюсь, лишь сильнее врываюсь в грунт пятками старых кроссовок.
Первый же толчок от проходящего мимо охранника заставляет меня сделать шаг назад. Волочков со своей сворой проходит мимо. Запах духов его любовницы навязчив и очень тяжёл и в сочетании с коньячными парами производит необратимый эффект: меня выворачивает под ноги идущим.
«Барби» визжит и по-козлиному скачет на высоченных платформах.
– Сука! Все туфли заблевала.
– Николай, разберись.
Чьи-то руки подхватывают меня со спины и отбрасывают в сторону – туда, где у Юльки сооружена песочница. Я падаю на четвереньки, обдирая колени об брошенные там пластмассовые формочки, и утыкаюсь лицом в песок, который вместе с коньяком моментально схватывается на нём цементной коркой.
Я почти ослепла и ничего не слышу из-за гула крови в ушах. Во мне клокочут гнев и обида. А ещё осознание полной беспомощности и бесправия: себя, Юльки и всех, для кого «Огонёк» был не просто известной на весь город кафейней.
Мы потеряли не только работу. Мы потеряли дом.
Коробка с пластырями лежит на кухне в верхнем выдвижном ящике. Я – та, кто их туда положил, и я же пользовалась ими в последний раз. Они меньше по размеру, чем обычно, и на них нарисованы динозавры. Будь Маруся постарше, предпочла бы кукол, но для трёхлетки пока без разницы синий у неё на голове бант или красный; динозавры на пластыре, который наклеивают на разбитую коленку, или Эльза с Анной.
Мне – тоже, хоть я и значительно её старше. Впрочем, когда Марусина мама льёт мне на ссадины перекись, воплю я так же.
– Тише, тише, – шипит в ответ Юлька и так же, как и дочери, дует на мои многострадальные коленки.
Тише мне сложно. Я цветасто ругаюсь, когда бесцветная жидкость пенится, разъедая запёкшуюся кровь. Одна радость: Юлька предусмотрительно отправила Марусю к соседке, и моя крестница этого не слышит.
– Тессочка, потерпи. Уже всё.
Тессочка терпит. Потому что ничего другого Тессочк не остаётся. Тессочка вообще – известная терпила. Хотя, в этом Юлька точно даст мне фору.
Я окидываю взглядом аскетичную обстановку кухни, и сердце сжимается от жалости. В доме нет ничего лишнего. Всё мало-мальски ценное давно уже продано.
– Ты действительно разрешишь им это сделать? Не станешь бороться?
Мой голос дрожит от возмущения, как и Юлькины руки, пока она осторожно наклеивает на ссадины «драконий» пластырь.
– С кем бороться, Тереза? С Павлом Петровичем?
Меня коробит от того, как подруга произносит наши имена: моё – с горечью, Волочкова – чуть ли не с благоговением.
– И с Павлом Петровичем, и с Иван Иванычем, и с чёртом с ладаном, – кипячусь я. – Это наследие Маруси, забыла? Эти упыри вас обеих без штанов оставили, неужели не понимаешь?!
– И что ты предлагаешь?
– Как минимум, обратиться к юристам.
– И кто в нашем городе возьмётся за это дело?
– В нашем, может, и никто. Но если…
– Нет никакого если!
Юля вскакивает с низенького табурета, сидя на котором меня врачует, и в сердцах отпихивает его ногой.
– Нет и никогда не будет «если». Ты права, я осталась без штанов – и фигурально, и буквально. Но хотя бы жива. Ты же слышала, как волочковские дела ведут? Могли и прикопать где-нибудь по-тихому. Никто ничего бы не узнал.
