Я снова ступил на землю Италии отвратительным декабрьским днем. Когда маленькое судно подошло на веслах к доку Тарента, ветер швырял мне в лицо холодный дождь. То было скверное время года для путешествий по морю – хороший мореходный сезон закончился несколько месяцев назад. Конечно, с моей точки зрения, не существовало такого понятия, как «хороший мореходный сезон». Мы покинули Рим в такую же паршивую погоду и, пометавшись среди скучной вереницы островов, направились к изрезанному берегу Греции. Там переправились через пролив, отделяющий эту страну от Италии, а потом обогнули южный мыс и оказались в относительно укрытых водах Тарентского залива.
Я сошел по сходням и ступил на берег с обычным чувством бесконечного облегчения. Нет, я не опустился на колени и не поцеловал землю, но только из соображений приличия. Мой желудок тут же начал успокаиваться, но дождь продолжал лить.
– Земля! – крикнул Гермес с глубоким и искренним облегчением.
Он нес под мышками свертки с нашими пожитками. Этот парень ненавидел море еще больше, чем я.
– Наслаждайся ею, пока можешь, – посоветовал я. – Скоро ты сменишь спазмы в животе на натертый зад.
– Ты имеешь в виду, что нам придется ехать верхом? – Гермес не любил лошадей почти так же сильно, как и море.
– А ты думал, мы пойдем в Рим пешком?
– Что ж, наверное, я смогу это выдержать… И далеко ехать?
– Примерно триста миль. К счастью, все триста – по первоклассным дорогам. Мы доберемся по Аппиевой дороге, по крайней мере, до Капуи, а потом или поедем по ней дальше, до самого Рима, или двинемся по Латинской дороге, в зависимости от обстоятельств. В любом случае расстояние будет одинаковым. Латинская, возможно, чуть посуше в это время года.
– Так далеко? – удивился Гермес. Будучи моим рабом, он забирался гораздо дальше, чем большинство мальчиков его возраста, но все еще слегка путался в географии. – Но мы же в Италии!
– Италия больше, чем ты мог бы подумать. А теперь иди и принеси остальной наш багаж.
Ворча, юноша отправился обратно на судно, за моим сундуком и остальными нашими небогатыми пожитками. И тут к пирсу подошел человек весьма официального вида в сопровождении секретаря.
– Квинт Силаний, – сказал он. – Начальник порта. А ты?..
– Деций Цецилий Метелл-младший, – ответил я.
– Сын цензора, да? Нам сказали, что ты можешь высадиться здесь или в Брундизии. Добро пожаловать в Италию, сенатор. Мы приняли меры, чтобы доставить тебя в Рим как можно скорее.
Это произвело на меня впечатление. Еще никогда меня не считали таким важным.
– В самом деле? И какие именно меры?
– Давай-ка уйдем из-под дождя, – сказал Силаний.
Я последовал за ним в его контору, находившуюся сразу за морским доком. Мы нырнули под крышу портика и стряхнули со своей одежды капли дождя, а потом вошли в его кабинет – тесную комнатку со стенами, утыканными ячейками для документов.
– Вот, это поможет успокоить твой желудок, – сказал Квинт.
Раб налил мне чашу бледного вина. То было доброе бруттийское вино, не слишком сильно разбавленное водой.
– Лошади ожидают тебя в городской конюшне рядом с Аппиевыми воротами, а где-то здесь у меня есть реквизиционная расписка, чтобы ты смог размещать их в конюшнях и кормить по дороге в Рим, – сказал начальник порта. – И брать свежих лошадей, если они тебе понадобятся.
С минуту он рылся в ячейках, а потом секретарь вежливо отодвинул его в сторону и, сунув руку в одну из них, вытащил кожаный мешочек, полный маленьких свитков.
– Кто все это для нас устроил? – спросил я.
– Цензор, – ответил Силаний. – Ты этого не ожидал?
– Ну… нет, – признался я. – Я получил его вызов на Родосе, метнулся на первое же судно, идущее в Италию, но думал, что до Рима мне придется добираться самому. Когда я являюсь домой, отец обычно не выбегает из ворот в хлопающей тоге с распростертыми объятиями, чтобы поприветствовать меня, – если ты понимаешь, что я имею в виду.
– Да, отцы – они такие, – сказал мой собеседник, наливая себе чашу. – Нельзя ожидать, что они будут вести себя, как твоя старая нянюшка-сабинянка.
– Думаю, так и есть. Как нынче дела в сельской местности?
– Необычно тихо. Можешь для разнообразия оставить свое оружие в багаже.
– А что насчет города?
– О городе не могу такого сказать. Я слышал, в последнее время там беспокойно.
– Клодий?
В нынешнем году Клодий баллотировался в трибуны. Во многих отношениях то была самая влиятельная должность в Риме, и, коли его изберут, он целый год будет и чрезвычайно могущественным и совершенно неприкосновенным человеком, как для закона, так и для своих сограждан. При одной мысли об этом я почувствовал резь в животе. Все считали, что этот человек легко победит на выборах. Представители его рода, Клавдии, были патрициями, так что им запрещалось занимать должность трибунов, и Клодий отчаянно старался перейти в плебеи. В конце концов, с помощью влияния Цезаря и Помпея он добился исполнения своих желаний: его усыновил малоизвестный родственник-плебей по имени Фонтей. Все, кто боролся против перехода Клодия в плебеи, ожидали в наступающем году много неприятностей.
– Он – пес Цезаря, – сказал Квинт Силаний, – но, говорят, консул не держит его на коротком поводке.
Силаний, как и все остальные, говорил о Гае Юлии Цезаре так, будто тот был единственным консулом. Коллега Цезаря по должности, Бибул, был таким ничтожеством, что римляне с тех самых пор называют этот год «консульством Юлия и Цезаря».
Я взял расписки, забрал своего раба и пожитки и потопал под дождем к Аппиевым воротам.
Все согласились, что я не должен возвращаться в Рим до тех пор, пока Клодий не оставит должность и – предпочтительно – не уедет из города. Но, с другой стороны, и Метелл Целер[1] не должен был умереть. Отец прислал мне, мягко говоря, не допускающий возражений вызов: «Наш родич, Квинт Цецилий Метелл Целер, умер, и полагают, что от яда. Семья собирается на его похороны. Ты должен немедленно вернуться в Рим».
Мне показалось, что это было слегка чересчур. Конечно, Целер был самым выдающимся из Цецилиев, но при обычных обстоятельствах на похоронах присутствовали бы лишь ближайшие родственники и члены родо́в, оказавшиеся в Риме во время его смерти, и позаботились бы о ритуалах, сопровождающих кончину известного человека. То, что одного из Цецилиев вызвали из такой дали, как Родос, предполагало надвигающийся политический кризис.
Мы, Метеллы, – до мозга костей политические создания, но я – единственный член семьи, чье присутствие в Риме считалось политической помехой. Мое умение обзаводиться врагами было удивительным для человека, чуждого политическим амбициям. Люди, которым было что скрывать, нервничали, когда я находился рядом.
