…Распластала Обида-лебедь черное крыло свое над Окаяном.
Встал тогда в Воеславле князь Вадим и рек он: «Велики и обильны земли Окаяна, смолены нравом спокойны и не скаредны. Всякого, кто с миром к нам придет, добрым гостем себя покажет, примем мы и не обидим. Но тех, кто зло творить будет, истребим без пощады».
И пошел он на север в крепость нордров Аскхейм. Сказал князь Вадим Исе Смоленке: «Помнишь ли кровь свою? С кем будет эрл нордров, когда в Воеславле ударит набат?». И ответила повелительница северных берегов: «Иса придет».
…Была по осени рать великая. Узнали мы тогда, что шли от Матерой земли на нас корабли Братства, но Дитрих Лорейнский их остановил. И на самом Окаяне многие герумы нам помогали, ибо не против племени человеческого ратились смолены и не против чужого бога, но против людей, именем божьим презлое творящих.
…Шли через Буйный пролив к ближним и дальним берегам корабли нордрские и лорейнские, неся смоленов, нордров и герумов на битвы на Матерой земле, и возвращались обратно с охотниками за Окаян постоять – где когда большие рати потребны были. И многие человеки разных племен называли друг друга братьями и, даже далеко от дома ушедши, против общего зла сражаясь, говорили: «Здесь тоже моя земля и мой враг».
…Не было Братству Ревнителей Истинной Веры ходу в Дудочный лес, ибо и звери дикие, и нежить на них восстали. Предводителем же леса Серебряное Пламя был. И были у людей вожди: Вадим Воеславльский и Иса Смоленка на Окаяне, Дитрих Лорейнский и Беркана Ольгейрдоттир на Матерой земле…
С радостным сердцем поднялись мы на рать, ибо дело наше правым было, и боги ликовали нашим победам. Сверкала над битвами секира Перуна, и ударял Дажьбог в златой щит, и пламяглазая Магура собирала павших героев, чтобы вести их в блаженный Ирий. Но плакали по уходящим Желя и Карна, и Вечный Пес выл по ночам над Окаяном. Ибо время сеч большую радость победы и большую горечь потерь вместе сводит. И победный клич воина с плачем матерей, вдов и сирот едино звучит. Пусть дети наши помнят и своим детям скажут: да не поднимется брат на брата, род на род и земля на землю, а только вместе – на единого врага, жизнь, душу и свободу отнять стремящегося. И да будет так, пока боги наши племена человеческие в иные миры ни уведут…
Погасли пожары,
Не лязгает сталь,
Лишь пепел сражений
Уносится вдаль.
С. Науменко
Славен город Лагейра! Крепок, могуч, богат, красив. Четвертый век стоит. Другие города за этот срок или горели, или беднели и безлюдили, или врагам доставались, а Лагейре все ничего, только богатеет да украшается. Никакое лихо к ней не липнет. Одно слово – столица! Хотя народишко болтает, что теперь, коли уж династия новая на престол сядет, то и главным в Империи Стенстранд, родина нового правителя станет (эх, кто о нем, городишке на лорейнском побережье, раньше слышал!), а то и вовсе в Аскхейм, дыру несусветную, на Окаян остров, смуты гнездо, в угоду императрице переедет. Ну это уж зря люди брешут! Мало ли что бабе в голову взбредет, так сразу и выполняй! Вона, Фриц, братец меньшой непутевый, взял за себя девку из Верхних Засижек – тьфу! Добрые люди знать не знают, где они, Верхние Засижки эти, ни один на всей улице ответить не смог! Так что ж теперь, собирать семье скарб да с привычного места в глухомань переться? Нет уж, дудки!
– Нет уж, дудки! – повторил самому себе Хорст звонарь и по винтовой лестнице полез на вершину колокольни. Так и отец лазал, и дед – на самый верх, к колоколам кафедрального собора Лагейры, Империи столицы.
Перегнувшись через низкие перильца ограждения, Хорст оглядел Лагейру. Хороша, хороша, что и говорить. Вон рынок, а рядом трактир «Почтенный» примостился. Вон ратуша. Ишь, как нынче ее знаменами изукрасили, а люди болтают, что бургомистр в годы войны спал на подушке с ключами, чтоб, как припрет, сразу их сильному врагу вынести, не сам город, так хоть стены от разора уберечь. Дальше у нас что? Замок императорский Дракенцан, а подле него… Ох ты! Чуть не пропустил!
Хорст ухватился за веревки. Загудели колокола величаво и радостно, извещая честных жителей Лагейры, что скоро под своды кафедрального собора ступит тот, кому быть отныне императором.
Позже, после окончания коронации, Хорст спустится с колокольни и пойдет в трактир «Почтенный», где добрые лагейрцы будут судачить о сегодняшнем событии и говорить, что новый император собой видный и денег народу отсыпал много. И императрица ничего, баба справная, но, кажись, суровая. Вона как, когда в толпу монеты кидали, глазищами синими высверкивала. Ну да не нам с ней за занавеской возиться. Твоя воля, Господи, как-нибудь проживем, главное – город цел.
А через несколько дней потянутся в столицу оружные люди, как ставшие воинами поневоле и теперь возвращающиеся домой, так и наемники, сделавшие войну своим ремеслом, и, сидя в «Почтенном» и в других трактирах, будут рассказывать о битвах и вождях, о том, как новая императрица («Бертильда!» – «Не, Беркана!») сама вела дружину в бой, не уступая в отваге другой славной воительнице, Исе эрлу нордров. О возникающих вдруг из морского тумана двух драккарах: один под красным парусом, а верхушку мачты сокол закогтил, на носу другого резная бычья голова острыми рогами врагам грозит. Помогут нордрам в морской битве против балахонников и снова сгинут. О могучей реке Смолене, по которой ни один корабль Братства пройти не мог – аккурат напротив лежащего на берегу приметного черного камня волна борта словно смольский топор крушила. О страшных лесах на севере острова Окаян, что, словно живые существа, наделены разумом. Беспощадно истребляли они членов Братства Ревнителей Истинной Веры и их сторонников. Об осаде нордрской крепости Аскхейм и о том, как в одну ночь смела врагов из-под стен волчья стая («Шиш тебе, волчья! Почему тогда ни одного дохлого зверя после не валялось? Видел я, как они своих убитых и раненых уносили…»). А лагейрцы, покряхтев и почесав в затылках, расскажут, что хоть их город и не был ни разу занят враждующими войсками, но свои герои тут имеются. Дитриху-то императорскую корону здесь вынесли, но он ее принять отказался. «До тех пор не возьму, – сказал, – покуда балахонную гниль в своей земле ни выведу». Так корона в ратуше и лежала, дожидалась. А Дитриха Лорейнского с тех пор все равно никто кроме как императором не называл. Или вот, например, епископ Максимилиан, святой человек. Он после смерти императора Урбана замуровался в кафедральном соборе и ежедневно предавал анафеме Братство, не Божьим промыслом, а дьявольским наущением творящее дела свои, и благословлял противников балахонников, рыцарей нового ордена Божьих Псов, основанного благочестивым нордром – отцом Мартином. А когда рать Дитриха Лорейнского входила в Лагейру, епископ Максимилиан приветствовал герцога на площади, а стена в соборе и замурованные ворота нетронутыми остались. И пришлые охотно согласятся, что святым людям многое подвластно и что немало есть чудес на свете, и припомнят байки о предводителе лесной нежити Серебряном Пламени («Видом человек. В плаще сером. Молодой совсем, а волосы седые. Верхом на волке скачет, а на шее у зверя знак солнечный!»). И выпивший с гостями хозяин «Почтенного», в самом начале войны сбежавший с Окаяна, будет стучать кулаком по столу и клясться, что видел он Серебряное Пламя, вот как этого господина сейчас видит, что заходил нечистик в его трактир и за столом сидел, а Ее Величество императрица, никакая тогда еще не императрица… Но госпожа Гумбальда не даст супругу закончить рассказ, разом оборвав его двумя могучими затрещинами.
