Минуло десять лет, как я решился написать первую книгу воспоминаний. Мне уже под семьдесят, я пишу предисловие к новой книге. Но если к написанию «мемуаров конформиста» меня подталкивали друзья, знакомые и родные, то эти воспоминания я решил написать сам и в конце первой книги даже пообещал читателю рассказать о простых, но близких и дорогих мне людях, живших на белом свете в одно время со мной. Понимаю, что читать о знаменитостях гораздо интереснее, даже если и слог автора коряв и мыслей мало, зато есть малоизвестные факты, и этого порой вполне хватает для не очень взыскательного читателя, желающего скоротать время за книгой.
А вот как написать о людях мало известных или вообще никому не известных? Да написать так, чтобы они запомнились читателю, чтобы он прожил какие-то мгновения их жизни и полюбил бы их или возненавидел, но главное, чтобы он не остался равнодушен к их судьбам. Вот сверхзадача. Как живые стоят передо мною с детства Яков Турок из «Певцов» или Брошка из «Казаков». Но то писали Тургенев и Толстой! Так что не обессудь, «читатель вероятный», если не оправдаю твои ожидания. Но коли «взялся за гуж, не говори, что он дюж» или как острили в Марьиной Роще, достигшие литературно-половой зрелости мои сверстники: «Взялся за грудь – говори что-нибудь!» Терзаемый такими сомнениями, я решился писать эти воспоминания о времени, в котором жил, и о людях, которые жили, радовались, любили, ненавидели, страдали вместе со мной во второй половине XX века. А вдруг, моим внукам и потомкам моих друзей и знакомых это будет интересно…
Моя мать родилась в селе Мучкап Борисоглебского района Тамбовской области в 1918 году. Помню эти географические названия, потому что, работая в МИДе, я десятки раз заполнял анкеты, указывая в них всю родню и отвечая на вопросы типа: «Находились ли Вы и Ваши родственники в плену или на оккупированной территории?» В начале 20-х годов прошлого века на территории бывшей Российской империи шла гражданская война. Помню, как бабушка Анфиса рассказывала, что она закрывала моей двухлетней матери рукой глаза, чтобы дитя не видело, как у стенки их дома «белые» расстреливали «красных» на глазах у мирных жителей; мои тетки и дядья в возрасте от 10 до 5 лет, держась за ее юбку и воя от ужаса, наблюдали эту сцену. Но они-то были уже «взрослыми». У деда Егора и бабки Анфисы было много детей, и в 30-е годы семья перебралась в деревню Середа под Волоколамском. После войны я неоднократно бывал в этой дерене во время летних каникул.
Мои двоюродные сестры тоже бывали у бабушки; шли первые послевоенные годы, с продуктами было скудно, и нас отвозили в деревню «на молоко» – у бабушки была коза. Однажды, когда мне было лет 14, я ехал в поезде до станции Шаховская и в тамбуре разговорился со старым горбуном. Одет он был в белую парусиновую «толстовку», белые парусиновые брюки и белые парусиновые полуботинки, начищенные зубным порошком. По всему видно – респектабельный гражданин! «Куда едем, молодой человек?» «В деревню к бабушке». «В какую деревню?» «Середа, около станции Шаховская.» «А как зовут бабушку?» «Анфиса». «А Егор Андреевич Голубев не ваш ли дедушка?» «Да, мой, только в 1942 году при немцах он умер от голода. А откуда вы его знаете?» «Видите ли, молодой человек, я до войны держал в соседнем селе лавку, и ваш дедушка работал у меня приказчиком. Так я ему за добросовестную и честную работу подарил золотые часы фирмы „Павел Бурэ“».
Я понял, что горбун не врет. Про эти часы я не раз слышал от матери и своих теток.
Что у деда Егора были золотые часы, подаренные «хозяином за хорошую работу», говорило о том, что семья жила в относительном достатке. Но как дед мог прокормить неработающую жену и многочисленных детей на жалованье приказчика, этого я не могу понять до сих пор. Сам то я смог вырастить лишь единственного сына.
Мать моя, Любовь Егоровна, была предпоследней из детей, моложе ее была только тетка Людмила, в 30-е годы мать окончила в Москве Пищевой техникум и всю жизнь проработала лаборанткой, сменив лишь один раз место работы. До войны, во время войны и пару лет после войны трудилась на винно-водочном заводе «Самтрест-Вингрузия» сначала рядовой лаборанткой, а потом дослужилась до заведующей лабораторией. «Хванчкару» с этого завода поставляли в Кремль на стол самому Сталину! Завод находился в Колобовском переулке, недалеко от Трубной площади.
Это старая Москва, так живописно запечатленная пером Чехова и Гиляровского.
На территории завода под землей находились винные подвалы. С этим заводом у меня связаны детские воспоминания: самые яркие и, пожалуй, самые страшные. Но это я понял, уже когда стал взрослым. В те годы многие советские заводы имели детские сады для детей своих рабочих и служащих. Был такой детский сад и у «Вингрузии»: два года мать водила меня поутру из Тузова переулка, где мы жили, до Самотечной площади, где находился детсад. Это довольно далеко, транспорт работал плохо, она тащила меня пятилетнего и в дождь, и в холод пешком. Мне хотелось спать, я плакал пока шел туда, а вечером, после работы она забирала меня обратно, можно было подождать и троллейбус, не боясь опоздать на работу. За пару опозданий минут на 20–30 в те времена сажали в тюрьму. Ничего себе счастливое детство!
Однажды, придя в детский сад, я узнал, что в подвалах «Вингрузии» произошел взрыв. Погибло много людей. Во время дневного сна – «мертвого часа» – я лежал рядом с девочкой Женей, у нее погибли мать и отец. А малолетние недоумки (пяти-шести лет) распевали стишок: «У „Вингрузии“ в подвале руки-ноги оторвали. Пока головы искали, ноги встали, убежали». Страшно! И от детской глупости и от поведения взрослых. Последующие месяцы шло следствие и суд. Я, шестилетний ребенок, слушал разговоры матери с отцом (жили-то в крохотной комнатке в бараке) и помню очень многое. На суде мать была одним из главных свидетелей обвинения. В тот день она взяла в подвалах из бочек пробы вина и поднялась наверх, неся колбы с длинными горлышками, в которых было вино для последующих лабораторных анализов (с детства помню замысловатые для детского слуха названия грузинских вин: «Гурджаани», «Напареули», «Ркацители», «Кинзмараули», «Хванчкара», «Телиани», «Цинандали», «Псоу»; где они сейчас?).
У выхода ей встретился знакомый слесарь, который нес под мышкой какой-то сверток. Он со смехом сказал: «Сейчас, Любашка, я устрою салют» – и скрылся за дверью подвала. Матери стало интересно, поскольку мужик сказал это весело и улыбался, и она даже хотела вернуться, но колбы с вином были тяжелые, и она, поборов любопытство, стала подниматься выше по лестнице. В подвале раздался взрыв. Тяжелая дверь за спиной матери распахнулась, воздушной волной срезало все колбы. В таком виде ее и подобрали прибежавшие люди.