Все в этом мире построено на шарлатанстве…
Нет такой книги, в которой не было бы чего-нибудь полезного.
Плиний-старший.
«Естественная история»
Srcibe для любого француза слово понятное – писака, писарь, публичный писатель, журналист. В незапамятные времена оно пришло во французский язык из древней латыни, из великого прошлого всех романских народов, от почтеннного слова scribere – писать.
Эжен Скриб получил свою фамилию от отца, торговца шелком, появившись на свет в Париже в 1791 году. Скриб – это родовое имя, а вовсе не псевдоним, и такая «говорящая» фамилия, вероятно, доставляла особую радость его литературным и театральным недругам, коих у Скриба было несметное количество. Ведь миллионное состояние, нажитое на водевилях и комедиях, настоящий триумф его пьесок на всех театральных площадках Европы уже при жизни, ошеломительный успех его либретто, навсегда соединенных с именами Мейербера, Обера, Галеви, Россини, Верди, Доницетти, – это не повод для радости коллег по цеху и строгих театральных журналистов. Интересно, что критиковали Скриба яростно и жестоко, и справа, и слева, и либерально настроенные критики, и критики, отличавшиеся устойчивым консервативным академическим вкусом. После 1836 года, когда Скриб был избран в число «бессмертных» Французской Академии, в прессе поднялся настоящий стон и вой! Подумать только – Гюго было отказано в этой чести, а ему, автору сотен пустяковых пьесок, водевилисту, куплетисту, какому-то писаке, Скрибу… Но, наверное, не напрасно сын почтенного буржуа получил право на такую «говорящую» фамилию. Ведь как поется в одной известной песенке: «Как вы яхту назовете, так она и поплывет!»
Маленький «писака» рано лишился родителей и перешел на попечение к известному адвокату, что, безусловно, повлияло на его судьбу. Отныне атмосфера финансовых тяжб, судебных исков, имущественных споров между родственниками, биржевых махинаций формировала ум будущего драматурга. Интересно, что многие крупнейшие драматические авторы прошли эту блестящую школу юриспруденции: где, как не в суде в жестком диалоге сторон, конфликт встает в полный рост! До адвоката юный Скриб не дослужился, но опыт стряпчего в суде научил его видеть механизм современного мира. Вот она, его школа жизни, отточенная в форме театрального диалога:
– В современном обществе царит абсолютное равенство!
– Звания и титулы ничего не значат!
– Все французы равны.
– Да, я знаю – перед лицом закона!
– Нет, перед деньгами!» («Пуф, или Ложь и истина»)
Как же критиковали Скриба за такое циничное утверждение многие его современники, называя его пьесы «поэзией прилавка», «конторским героизмом» (А. И. Герцен), «антитезой романтизма» (Э. Легуве), «острым словом, сказанным за столом» (Белинский). Но, к счастью, Скриб не слышал всего этого, а потому, не задумываясь, променял выгодную карьеру адвоката на трудный и поначалу совсем не усеянный розами путь драматического писателя.
Театр и только театр манил молодого человека, тот театр, который был рядом, на Больших бульварах, куда ежевечерне собиралась веселая и шумная толпа парижан, ищущих хотя бы небольшой паузы от тех невероятных кошмарных событий, которые, как в страшную воронку, затягивали жизнь каждого француза. Когда Скрибу было три года, Людовику XVI, «народному» королю, «наихристианнейшему» Людовику отрубили голову, затем судили «вдову Капет», так стала именоваться самая красивая императрица Европы, вдова короля, – Мария-Антуанетта. Она была обвинена в растлении собственных детей и также гильотинирована. Когда из складок ее платья выпрыгнула маленькая собачка, то казнили и ее. Вероятно, как пособницу ненавистной королевской династии.
Маленький Скриб не мог этого видеть, но именно таким был жизненный опыт зрителей, ломившихся в театры Больших бульваров, парижан, переживших не только казнь королевской четы, но и лидеров революции, которых одного за другим кровавым потоком сметала со сцены История. Вот откуда, наверное, происходит невероятная тяга революционного поколения французов к театру. «Здесь танцуют!» – написала революционная толпа на месте, где стояла разнесенная по кирпичику Бастилия. А потом чехардой конвент сменялся директорией, директория консульством, консульство империей! Чтобы не сойти с ума от калейдоскопа и водоворота исторических событий, в театрах Бульваров к танцам добавили пение – родились куплеты. Не от легкомыслия, не от пустой веры в будущее, не от надежды на построение справедливого общества, а от невыносимого осознания исторического абсурда рождался французский водевиль. В нем навсегда зафиксировано ощущение той легкости бытия, которая возникает у человека, случайно выздоровевшего после смертельной болезни. «Нельзя не удивляться легкости, игривости и остроумию, с какими французы воспроизводят свою национальную жизнь»[1], – восклицал Белинский. А Герцен, усматривавший в водевиле, кстати, вопреки историческому подходу к явлениям искусства, только национальную особенность, подытожил: «Водевиль такое же народное изобретение французов, как трансцендентальный идеализм – немцев».
В 1811 году Скриб начинает писать одноактные пьески, с танцами и куплетами. Кто только не писал для театров в те годы! Великие в будущем писатели – Дюма, Гюго, Бальзак, Мериме – были молоды, неизвестны, и сцена была для них самым простым и быстрым способом заработать деньги. Ведь гонорар за пьесу выплачивался сразу после того, как она попадала на сцену. У Скриба были серьезные конкуренты, и четырнадцать раз его сочинения с треском проваливались. Публика ждала настоящих страстей, острых интриг, запоминающихся куплетов. Но что могло по яркости и эмоциональному потрясению сравниться с 1815 годом? Ватерлоо… Великое поражение Наполеона. Но именно этот год, год национального позора, Ватерлоо Наполеона, стал «Тулоном» для Скриба! Его водевиль «Ночь в казармах национальной гвардии» стал первой ступенькой его лестницы славы.
Скриб всегда умел извлекать исторические уроки, не обольщаясь красивыми и трескучими лозунгами, которыми переболела революционная Франция: «Талант вовсе не в том, чтобы соперничать с провидением и выдумывать события, а в том, чтобы уметь ими пользоваться» («Стакан воды»). Он наконец научился строить действие, он понял тот стремительный закон пружины, которая, распрямляясь, движет сюжет, логику театрального характера, который только один и может объяснить самый неправдоподобный поступок героя. Скриб в полной мере оценил силу театральной репризы, например такой:
