Было это в те времена, когда лихо не пряталось по чащам да болотам, а ходило по деревням и сёлам, высоко подняв голову.
Предок мой, Прохор, был вторым сыном из четверых в семье Федота Кузьмича и Пелагеи Захаровны Житниковых. Федот Житников держал артель по обработке дерева, главная контора её располагалась в уезде губернии, дерево поставляли в саму Вятку, на завод. Потому, глава семейства часто бывал в отъезде, оставляя хозяйство ранее на старшего сына, а теперь и на Прохора.
Старший сын Федота, Ефим, после женитьбы новый дом справил в другой деревне, в Усольской, там и жил с женою. Отец выделил сыну средства, и при своих связях помог Ефиму наладить артель по добыче торфа, которая стараниями Ефима очень быстро превратилась в весьма удачное предприятие.
Двое младших братьев Прохора, Фёдор и Игнатий, были еще в той поре, когда всего интереснее гонять босыми ногами по пыльной дороге, провожая по приказу матери стадо гусей до пруда, а потом играть с другими ребятами в «ляпки» или же, достав у кого-нибудь со двора набитый овечьей шерстью мяч, в «погорелки».
Прохор же по возрасту своему был в летах, когда отцы да матери присматривают для своих сыновей невесту. А был он красив собою, крепок в работе, не глуп, обучен грамоте на тот современный манер, да еще и происходил из семьи довольно зажиточной. Что называется, «первый парень на деревне», и очень завидный жених.
Поэтому в небольшой, затерянной в северных лесах и болотах Вятской Губернии, деревеньке на сто примерно дворов, под названием Березовка, многие матери девушек были не прочь увидеть на своём пороге сватов от Житниковых.
– Ну, сам-то ты кого заприметил? – спрашивал иной раз сына Федот, когда они вместе ехали с покоса и видели в поле бойкую ватагу девушек, возвращавшуюся из лесу с лукошками ягод.
– Никого, тятя, – стыдливо опускал глаза Прохор и отворачивал лицо в сторону.
– Ну ты гляди, гляди пока. А то немую вот тебе сосватаю, – усмехался в бороду отец.
Прохоровы щеки краснели еще сильнее, и он начинал строже дергать поводья, да покрикивать на Гнедко, крепкого и добродушного мерина.
На самом деле, Прохор не знал, что и сказать отцу на такой вопрос. Не то, чтобы в деревне он не видел девушки в ровню себе… Если поглядеть, и та хороша, и эта! Как достанут из сундуков нарядные сарафаны, да выйдут в какой праздник на большую поляну у реки… Или придут в Церкву на Рождество, когда мороз так румянит нежные щечки… Да как станут глазками стрелять, что не знаешь куда и взгляд отвесть…
На посиделках, когда в большой избе кузнеца собирается деревенская молодежь, Прохор старался занять себя каким-либо серьёзным разговором с друзьями, или братниным родичем, приехавшим ради погляделок на березовских девушек с соседней деревни.
Однако, деревенская молва прочила Прохору в невесты первую красавицу Глафиру Мельникову. Глаша слыла в Березовке, да и в её окрестностях, красавицей, каких мало. Отец Глаши, Наум Петрович, кроме дочери имел еще двоих сыновей, дочку любил и баловал нарядами и украшениями, по мере своего достатка.
Мать Глафиры, Ефросинья Семёновна, славилась в Березовке своим малость скверным характером, громким голосом, да мастерством выхаживать слабых новорожденных телят. Как ни боялись деревенские её недоброго языка, а с нуждой своей к ней шли, когда корова приносила слабое потомство. Ефросинья знала, что мимо неё в этом случае не пройти, потому и характеру своего склочного не особенно удерживала, ругаясь на ровном месте с любым, кто по случаю приходился в тот момент ей не к настроению.
Ефросинья слышала пересуды местных кумушек, что дочка её, Глашка, красотой уродилась, потому ей и быть сватаной за Прохора Житникова. Хоть и радовалось её материнское сердце от этого – поди-тко, семья справная, жених-красавец, да работящий – а нет-нет, да и орала у колодца соседкам, что жениха Глашке чай в самом Уезде сыщет отец.
Глаша и сама эти разговоры деревенские слыхала, да и в Прохора она была влюблена давно, однако отчего-то вела себя с ним надменно и кичливо.
– А я вот замуж не соглашусь пойти, – говорила Глаша на посиделках в большой кузнецовой избе, когда девушки судачили об этом, поглядывая исподтишка на сидящих напротив на лавках парней, – Ежели мне жених кольцо магазинное не привезет из Уезда! Или даже из самой Вятки!
– Ой, тоже, царевна какая, погляди! – кричала в ответ Христина, дочка кузнеца и хозяйка посиделок, – Так-таки и не пойдешь? Отец прикажет, так и пойдешь, тебя не спросит.
Девчата смеялись, парни украдкой ухмылялись, а Глаша, покраснев щеками, старалась перекричать всех и доказать своё.
Прохор, когда Глаша не глядела на него, смотрел на красивое румяное Глашино и лицо, и думал, как по Божьему замыслу может сочетаться в едином человеке и такая красота, и такая спесивость.
«Всё же она такая гордячка! – думал Прохор, глядя на смеющуюся над шуткой подружки Глашу, – Уж ли такую жену в дом вести, как с ней ладить. А Глаша-то как же хороша в новой синей увязке…»
Любовался Прохор девичьей красотой, а подходить к Глаше не спешил. Вспомнился ему разговор со старшим братом. Когда еще Ефим не женат был, отец ему невесту присмотрел из Березовки, местную. И всё горевал Ефим, делился с братом, что не по нраву ему невеста. Полюбил он девушку из соседней деревни, Усольской, случайно встретив её на ярмарке.
– Знаешь, Проша, как подумаю о ней, так сердце теплом заливается, в душе соловьи поют, – шептал Ефим, когда летом брал их отец с собою, ночевать на лугу в сенокос, – Робею тяте сказать про то, ругать станет, да дома запрет. А я ведь бывает ночью в Усольскую через черную топь по гати старой добираюсь, чтобы Катюшу мою увидеть!
Прохор жалел брата, и в глубине души завидовал ему. Тоже хотелось ему, чтобы сердце горело, и в душе соловьи…
Ефим смелости набрался, да и сказал отцу про Катю. Вопреки его опаскам, не заругал его отец и дома не запер. Вызнал, кто родители Кати, чьего роду невеста, да и заслал сватов осенним днём. В сватовстве родичи невесты им не отказали, и зимним мясоедом сыграли свадьбу Ефима и Катерины.
Теперь смотрел Прохор на Глашу, радовала глаз красота, да не отзывалось сердце теплом, не пели соловьи. Пряталась душа поглубже от чванливости и заносчивости Глафириной.
