На сугробах кристально-холодных
Серо-желтые стебли стоят.
А крапивные листья поникшие
Под порывами ветра шуршат…
Старый дом позабыт, позаброшен
Затерялся в заросшем саду.
Снегом след на крыльце запорошен.
Стены стынут на зябком ветру.
Прохудилась вся крыша старая.
Дождь отчаянно капает вниз.
Перекрыто окно одеялами.
Обвалился оконный карниз.
Покосились стены усталые.
Бремя лет прижимает к земле.
Дом, вздыхая окон провалами,
Вспоминает о прежнем тепле.
Люди скрылись в квартирах удобных,
Бросив дом на холодном ветру.
И стоит он для них потерянный,
Одиноко и грустно ему…
Даже птицы, когда-то шумные,
Облетают его стороной.
И черемуха в блестках ягодных
Лишь кивает ему головой…
Дождь исхлестал улицу водяными нитями. Холодная вода противно заливалась за воротник. Под ногами хлюпало. В ботинках тоже. Егор торопливо шагал по улице, тоскливо оглядываясь.
Где-то тут должен быть родной дом, где он родился и вырос.
Огромное современное здание Лукойла, омытое дождем, горделиво стояло, презрительно посматривая на памятник основателю не то города, не то просто какого-то там завода.
Исторический центр города.
Одно это навевало определенные мысли. И далеко не самые приятные.
Егор миновал помпезное здание. Перед глазами открылась обычная деревенская улица. Это в центре-то города. Старые покосившиеся домики подслеповато следили за молодым человеком.
Дождь хлынул с новой силой. Впереди показались сырые от дождя ворота. Егор свернул с дороги. Ноги тут же поехали в расползающейся глине.
Скрипнула старая заржавевшая планка-запор. Нехотя отворилась высокая калитка. Мелькнул мимо ящик для писем, наполненный мятыми бумажками невостребованных посланий. Под ногами пузырились мутно-рыжие из-за глины лужи. Мокрые травинки печально поникли под дождевыми струями.
Проплыл мимо один нахохлившийся дом. Второй. В непроходимых зарослях появился третий. Узкая тропинка вела Егора мимо колючих репейников. Мелькнула за повалившимся реечным забором упавшая яблоня. Вишня, заплетенная лианами вьюнка, сиротливо выставляла напоказ редкие ягоды. Яркие кисти бузины сверкали в глубине заброшенного огородика. Резные листья крапивы угрожающе тянулись к Егору.
Молодой человек поспешно прошмыгнул к крыльцу под разросшейся огромной, выше двух этажей дома, ольхой.
На почерневшем склизком крыльце вызывающе торчала сломанная доска.
Осторожно, боясь оскользнуться, Егор поднялся по проседающим ступеням к двери. Висячий замок мокро поблескивал, пряча узкую скважину под ключ.
Звякнул проворачиваемый ключ.
Дверь с нежеланием подалась силе и отворилась.
Егор шагнул внутрь.
За порогом прямо на полу лежали многочисленные куски штукатурки. Молодой человек невольно взглянул на потолок. На глаза ему попалась обнажившаяся обрешетка.
– Да, уж, – только и сказал Егор, – даже проходить-то страшно.
На промокшей стене огромным пятном расползлась черная плесень. С потолка тонкой струйкой лилась вода. Егор невольно шагнул назад.
– Вдруг что на голову свалится.
– Не свалится, – раздался незнакомый скрипучий голос.– Проходи смело.
Егор испуганно огляделся.
– Кто здесь?
– Никого, – отозвался голос, – это только я…
– Кто ты?
– Ну, вот, – в скрипе неведомого голоса послышалась явная грусть, – меня уже не узнают…
– А должен?
– А ты как сам думаешь, если все детство провел под моим присмотром. Лазил по лестнице, когда еще и ходить особо не умел. Стучал молотком по доскам. Книги перелистывал, сидя на крыльце…
– Да, кто ты?
Дом вздрогнул, будто бы тяжело вздохнул.
– Я этот Дом, – наконец, проговорил скрипучий голос.
– Ты говоришь?
– Нужно же мне с кем-то поделиться. А то, видишь, во что я превратился. А когда-то… Я был молод и красив. Моложе остальных братьев. Первый хозяин меня для подселенцев построил.
– Когда?
– Ой! Не скажу. Давно. Почитай, уже больше ваших ста лет тут стою…
Дом помолчал.
– А давай-ка я тебе свою историю расскажу. Ну, насколько помню…
История первая «Солдатка»
– Давно это было, – заскрипел Дом, – я уж и не упомню…
Он замолчал, тихохонько звякнув оконными стеклами.
– Давай рассказывай, – поежившись, покосился в окно Егор.
Выходить на улицу все еще не хотелось. Дождь никак не собирался переставать. Все лил и лил.
– Ну, хорошо, слушай. В общем, жила здесь некогда женщина. Таисией ее звали. Муж ее где-то пропадал. Вроде где-то война шла…
Голос рассказчика неуловимо изменился. Зазвучало обычное многоголосье. Даже привычный уже скрип в голосе Дома неожиданно пропал.
«Как в каком-нибудь радиоспектакле, – внезапно подумал молодой человек, – вроде бы кто-то говорил о чем-то подобном…»
…
– Митька, обедать! – крикнула во двор Таисия, подзывая сына.
Она, напрягая мышцы, одним движением выхватила из огненного зева печи, слабо дребезжащий на ухвате, чугунок с картошкой и поставила на застеленный старенькой, но чистой скатеркой стол. Доски столешницы слабо прогнулись от призывной тяжести. Картошка ароматно парила, наполняя горницу душистым запахом. Таисия судорожно сглотнула набежавшую слюну и непроизвольно покосилась на висевшую на стене фотографию. Молодцеватый мужчина в ладно пригнанной форме снисходительно улыбался молодой женщине. Женщина тяжко вздохнула и присела на краешек лавки, опустив натруженные руки на стол.
На пороге комнаты появился взлохмаченный мальчишка. Словно солнечные брызги озарили избу от радостной рожицы и соломенно-желтых, выгоревших за недолгое, но жаркое, лето волос.
Митька стремительно рванулся было к столу. Быстрые пальцы матери ухватили его за ухо.
– Куда это ты навострился? – с нарочитой строгостью проговорила она, поворачивая голову постреленка в сторону рукомойника, – А кто руки мыть будет?
– Да ты что, матушка, – Митька тщетно пытался вырваться из материнских рук, – они же совсем не грязные. Вот, смотри, – он демонстративно вытянул вперед ладони. Взгляд мальчишки упал на серые от осенней земли пальцы, – Ой!
– Вот тебе и «ой», – усмехнулась Таисия и слегка подтолкнула сына в спину, – иди уже, умывайся…
Женщина снова взглянула на фотографию. «Ну, как, правильно я делаю?» Ей показалось, что ее Феденька ласково улыбнулся. На душе сразу полегчало.
1916 – Третий год Германской войны…
А весточки приходят до того редко, что иной раз даже руки опускаются. Последний раз только летом маленькую записочку с безногим солдатом из соседней Ольховки прислал. Писал, что все хорошо. «Неужели так трудно черкнуть еще хоть пару слов, грамотный ведь – один из немногих в деревне»…
Митька поспешно подошел к матери, ласково прижался влажной головой к рукам, словно осознавая ее состояние.
«Все будет хорошо, – словно бы говорил вихрастый затылок, – вот увидишь».
