Цвет ледяной Цветаевской розы
Эренбург рассказывал, что, когда он с ней познакомился, Марине Цветаевой было двадцать пять лет. Его в ней поразило странное сочетание надменности и горделивости: «осанка была горделивой – голова, откинутая назад, с очень высоким лбом; а растерянность выдавали глаза: большие, беспомощные, как будто невидящие – Марина страдала близорукостью. Волосы были коротко подстрижены в скобку. Она казалась не то барышней-недотрогой, не то деревенским пареньком. Когда я впервые пришел к Цветаевой, я знал ее стихи; некоторые мне нравились, особенно одно, написанное за год до революции, где Марина говорила о своих будущих похоронах».
Я люблю это стихотворение. Оно о Пасхе.
Настанет день – печальный, говорят!
Отцарствуют, отплачут, отгорят,
– Остужены чужими пятаками —
Мои глаза, подвижные как пламя.
И – двойника нащупавший двойник —
Сквозь легкое лицо проступит лик.
Так написала Цветаева. 11 апреля 1916. Я с юности помню это стихотворение наизусть. В нем есть первая апрельская подсохшая пыль, сухие еще ветки деревьев (или тут со мной играет шутки еще непеременённый календарь? и никаких там апрельских веток еще не было?), весенняя быстротекущая вечность, ощущение на монетном ребре остановившегося времени. Куда упадет монетка?
Но монетка всегда падает орлом.
О, наконец тебя я удостоюсь,
Благообразия прекрасный пояс!
А издали – завижу ли и Вас? —
Потянется, растерянно крестясь,
Паломничество по дорожке черной
К моей руке, которой не отдерну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.
На ваши поцелуи, о, живые,
Я ничего не возражу – впервые.
Меня окутал с головы до пят
Благообразия прекрасный плат.
Ничто меня уже не вгонит в краску,
Святая у меня сегодня Пасха.
Я люблю Пасху. Не ту официальную, нынешнюю, а ту, детскую, не запрещенную, но и не особенно разрешенную. Скажем так, незамеченную. Я атеист, но Пасха мне кажется самым сильным, нежным и нужным праздником. Который всегда про то, чего и не свете этом нет. Про то, что все мы вернёмся, всё всем простим, покатимся, как цветное яичко, и не разобьёмся. Который про то, что смерти нет. Как и той мышки, которая пробежит мимо нас и заденет хвостиком, а мы – раз, и разбились.
Нет ни смерти, ни мышки, ни хвостика. А мы есть. И как будто бы навсегда. Об этом как будто многие стихи Цветаевой… Но вернемся к Эренбургу:
«Войдя в небольшую квартиру, я растерялся: трудно было представить себе большее запустение. Все жили тогда в тревоге, но внешний быт еще сохранялся; а Марина как будто нарочно разорила свою нору. Все было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая, очень худенькая, бледная девочка и, прижавшись, доверчиво, зашептала:
Какие бледные платья!
Какая странная тишь!
И лилий полны объятья,
И ты без мысли глядишь…
Я похолодел от ужаса: дочке Цветаевой – Але – было тогда лет пять, и она декламировала стихи Блока. Все было неестественным, вымышленным: и квартира, и Аля, и разговоры самой Марины – она оказалась увлеченной политикой, говорила, что агитирует за кадетов».
Так Эренбург написал 22 августа 1917 года. А я сейчас в 2019 захожу в угловой магазин и принимаю участие в совершенно цветаевском разговоре.
Еще при входе заметил, что продавщица восточной внешности, она же кассирша, заплаканная, говорит по телефону. Когда взял продукты, подошел к кассе.
– Вы расстроены чем-то? – спросил.
– Кем-то. Мужем, – неожиданно откровенно отвечает она. – Он не работает, а деньги тянет. Но я больше не дам.
Я выкладываю на прилавок пакет кефира и хлеб:
– Может, вам развестись?
– Да мы уже в разводе.
Я не знаю, что сказать. Мне было ее жалко, но чужую беду руками разведу, а тут еще этот неуместный кефир.
– Ну вы не плачьте так. Пройдет всё. Время лечит. (Да, так и сказал эту пошлость: время лечит.)
– Да, время всё лечит, – вдруг согласилась она.
И тогда я вспоминаю цветаевское стихотворение о том, что ничего на самом деле время не лечит. Мое самое любимое у нее. «Тебе – через сто лет».
К тебе, имеющему быть рожденным
Столетие спустя, как отдышу, —
Из самых недр – как на смерть осужденный,
Своей рукой пишу…
Там, в этом стихотворении, есть строчки про розовое. Розовое платье:
Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье
Моим друзьям во мглу могил:
– Все восхваляли! Розового платья
Никто не подарил!
…райский розовый цвет, цвет бледного кизила, цвет ситцевой розы, цвет попурри, цвет взбитого персика (так и написано в таблице оттенков), цвет вечернего песка, лососевый цвет, сладкий лиловый оттенок, цвет ледяной розы, цвет омарового супа, шокирующий розовый цвет. Их много.
Какой из этих цветов хотела Цветаева, написавшая: «Все восхваляли? Розового платья никто не подарил»? Не знаю.
Потому что на самом деле Цветаева нежно-розового почти не носила: она запомнилась кому-то из ее видевших «бежевой».
Со мной в руке – почти что горстка пыли —
Мои стихи! – я вижу: на ветру
Ты ищешь дом, где родилась я – или
В котором я умру.
На встречных женщин – тех, живых, счастливых, —
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
– Сборище самозванок! Всё мертвы вы!
Она одна жива!
А вот из совсем другого стихотворения:
Если б только не холод крайний,
Замыкающий мне уста,
Я бы людям сказала тайну:
Середина любви – пуста.
Строчка про розовое платье написана в 1919-м, а вышеприведенные в 1924-м. Правда, в 1939-м Цветаева эти строчки из «Посвящения» убрала. «Поэма Горы» (как, впрочем, и «Поэма Конца»), рассказывающая про разрыв с тогдашним ее возлюбленным и любовником Константином Родзевичем, была переписана Цветаевой для литературоведа Евгения Тагера, к которому она тоже была неравнодушна. Почему вылетела строфа, мне неизвестно.
Платье, впрочем, мелькнет еще один раз. «Цветом омарового супа». Цветаева будет в одном письме к приятелю утверждать, что подарила невесте Родзевича свадебное платье. Вряд ли розовее. Но подарила. «Кстати знаете ли Вы, что мой герой «Поэмы Конца» женится, наверное, уже женился. Подарила невесте свадебное платье (сама передала его ей тогда с рук на руки, – не платье! – героя)».
Впрочем, бедная невеста (из смертных, из нас, женщина простая, без божеств) этот факт опровергает. Зато свидетельствует, что ей было очень неприятно найти, уже после их свадьбы, в кармане мужа пламенную призывную записку от Цветаевой. «Она всегда так поступала. Противно даже!»
А Родзевичу, наверно, нет: было даже смешно. Он был человеком красивым, изящным, чем-то напоминал Андрея Болконского: «ироничный, мужественный, даже жестокий. К Марине он большого чувства не питал, он её стихов не ценил и даже, вероятно, не читал».
…цвет лилово-древесный, вересковый цвет, цвет пепел розы.
