«Те более или менее посторонние люди, с кем она в последний день накануне отлета встречалась взглядами, смотрели на нее странно, будто не на нее, а сквозь…»
Сейчас, когда, сидя в удобном эргономичном кресле, обращенном к летному полю, я читаю эти строки, их пустые отрешенные взгляды больше не кажутся мне странными. Да и какая, к черту, разница, как они на нее смотрели. Она ушла и больше не вернется. Называя вещи своими именами, она меня предала; бросила на произвол судьбы – на руинах жизни, в которой мы с нею были единым целым. Я и сейчас не уверена, где заканчивалась она и начиналась я…
Я закрываю тетрадь и смотрю на силуэты самолетов, чьи грустные носы и неверные контуры, едва различимые в сплошной завесе тумана, свидетельствуют о том, что международный аэропорт, где я неожиданно для себя оказалась, расположен не в какой-нибудь экзотической стране, вблизи экватора, а в наших северных широтах, где туман такая же обыденная примета прежней жизни, как порывы шквалистого ветра и затяжные дожди. Не знаю, в какой точке земли, над каким океаном собирались эти излишки влаги, но мне, привыкшей пользоваться климатическими гугл-картами, захватывающими огромные пространства, сопоставимые с частями света, хочется думать, что и сам аэропорт, и его окрестности окутаны тем же самым туманом, в котором я и мои случайные попутчики сколько-то часов назад вылетали из Петербурга, и пока наш самолет, посверкивая огоньками на крыльях, похожими на огни святого Эльма, парил над облаками, этот серый сплошной туман шел за нами следом. Стлался по земле.
Наш рейс откладывали дважды – сперва на полчаса, потом еще на четверть; могло создаться впечатление, будто наземные службы петербургского аэропорта – в тщетной надежде, что туман вот-вот рассеется, – тянут время, не желая рисковать. Но и потом, когда мелодичный женский голос пригласил нас на посадку, – даже тогда у меня не было уверенности, что это решение окончательное; и что в самый последний момент его не отзовут.
Острое чувство ненадежности исчезло, как только наш самолет, разорвав густую завесу тумана, вырвался в высокие слои атмосферы, где никогда не заходит солнце. Девушка, сидящая справа от меня, зажмурилась и попросила опустить пластмассовую шторку. Я сделала это неохотно, с трудом оторвав глаза от сияющих, точно снежная целина, облаков. Восхитительное зрелище, от которого я отвыкла за эти годы, проведенные в четырех стенах и пустых надеждах, превозмогая то, что казалось невыносимо тяжким испытанием; мы еще не догадывались, что нам вскорости предстоит…
Когда смотришь сквозь стекло, серая пелена тумана кажется свинцовой. Мои веки тяжелеют, наливаясь свинцом.
Под веками бегут косули. Приминая высокую сухую траву, грациозные животные несутся по саванне. Их преследуют хищники, желтые гривастые львы – выхватывают, рвут зубами самых слабых, больных, отстающих. Не обращая внимания на предсмертные хрипы сородичей, стадо утекает за горизонт, куда стремительно закатывается горячее африканское солнце.
Образы, вырастающие в садах дремоты в туманностях полусна, – не поддаются разумным объяснениям. Можно только гадать, в какой из потаенных извилин они хранятся до поры до времени, чтобы однажды, улучив момент, вырваться наружу – иллюстрацией какой-нибудь нехитрой мысли, с которой ваш истощенный разум не желает мириться…
Я вздрагиваю и открываю глаза.
Транзитная зона заметно опустела. Для кого-то нашли подходящий стыковочный рейс; кого-то отправили в гостиницу; кому-то, вроде меня, не повезло. Но волноваться по этому поводу не стоит. Рано или поздно нас всех отправят по назначению.
Впрочем, кто я такая, чтобы рассуждать о назначениях. Я не врач; не мне, глядя свысока, судить о болезнях и их последствиях. Мое дело – описать симптомы. По возможности точно и подробно, ничего не упуская. С назначениями пусть разбираются врачи.
В прежней жизни я писала новый роман. По утрам, садясь за письменный стол, как могла, старалась сосредоточиться. Перебирая слова, строила осмысленные фразы в надежде, что все вот-вот срастется и я смогу наконец вырваться, взлететь, сбросить цепи дремоты, туманящей сознание, – быть может, вследствие перенесенного на ногах заболевания, коронавирусного или другого, неясной этиологии.
Не я одна – многие, кто, подобно мне, не чувствовали почвы под ногами, грешили на ковид. Жалуясь друг другу, мы сходились на том, что прежде с нами такого не бывало, когда с самого утра наваливается свинцовая тяжесть и такая в голове пустота, словно что-то внутри разладилось, сломалось и всякий, даже самый пустяшный, разговор соскальзывал на какие-нибудь порошки или пилюли, придающие новых сил, восстанавливающие кровоснабжение головного мозга так же, как рано или поздно восстановятся нарушенные связи, которые эта гадкая зараза, захватившая наш некогда безопасный мир, свела к цветным квадратикам в зуме или в скайпе; впрочем, и на том спасибо – всё лучше, чем сидеть над раскрытой общей тетрадью, вперившись глазами в пустоту. Завершая очередной сеанс связи, мы нежно улыбались и кивали друг другу, лишь бы не думать о том, сколько жизненных сил потрачено впустую; придется их восстанавливать, лежа на диване, смежив усталые веки.
Первые черновые наброски я сделала еще летом, когда почти безвыездно торчала на даче, наезжая в городскую квартиру от случая к случаю – проверить, все ли в порядке, и полить цветы. Работа, если это можно назвать работой, двигалась черепашьими темпами. Я путалась в сюжетных линиях, как птица в расставленных невесть кем силках, пока к исходу лета, исписав добрую половину общей тетради, не поняла: все, что я из себя выжала, никуда не годится, – но утешала себя тем, что работаю-де вполсилы; и что по-настоящему примусь за дело осенью, когда закрою дачный сезон и окончательно переберусь в город.
В последней декаде августа летняя волна заражений вышла на плато, а поскольку признаков новой волны вроде бы не наблюдалось, многие, в том числе руководители культурных институций, расценили это не как передышку между старым и новым штаммами, а как площадку для активных действий – самое подходящее время для возобновления очных контактов, прерванных двумя годами порядком надоевшего затворничества. В первых числах сентября, проверяя электронную почту, я обнаружила приглашение на международную научно-практическую конференцию, которую устраивал один известный и уважаемый швейцарский университет. Тема панели, куда меня приглашали в качестве одного из спикеров, формулировалась примерно так: «Образы и нарративы первого постсоветского десятилетия в литературе и культуре». Но как стало ясно из письма, речь должна была идти не только и не столько о «феномене девяностых», о котором по прошествии лет можно говорить как о чем-то, что осталось в прошлом. Организаторы конференции надеялись, что разговор захватит широкий круг вопросов, в том числе о трансформации наших прежних представлений о себе и о времени и среди прочего об итогах, быть может, промежуточных, «к коим ваша страна (имелась в виду Россия) пришла за три прошедших десятилетия»; и среди прочего о том, что, по мнению приглашенных спикеров, нас ждет впереди.
