I
UHTCEARE (староангл.)
Предрассветная бессонница из-за того, что голова слишком занята мыслями и тревогами
Долго ли, коротко ли – ибо именно так и должны продолжаться некоторые сказки, – но вышло так, что у одной матери украли дочь. Нет, она по-прежнему могла видеть свою девочку. Могла прикасаться к ее щечкам и расчесывать ей волосы. Могла смотреть, как медленно поднимается и опускается ее маленькая грудь, а если б положила на нее руку, то ощутила бы, как где-то внутри бьется ее сердце. Но девочка молчала, и глаза у нее оставались закрытыми. Трубки помогали ей дышать, и трубки кормили ее, но для матери это было так, как будто сущность той, которую она любила, находилась где-то в совсем другом месте, а фигура в кровати была лишь пустой оболочкой – манекеном, ожидающим, когда витающая где-то бестелесная душа вернется и оживит его.
Поначалу мать верила, что ее дочка по-прежнему с ней, просто спит, и что звук любимого голоса, рассказывающего сказки и делящегося последними новостями, вдруг заставит ее проснуться. Но дни превращались в недели, а недели – в месяцы, и матери становилось все трудней сохранять веру в то, что эта внутренняя сущность по-прежнему где-то здесь, и она начинала все больше бояться, что все, что было ее дочкой, все, что придавало той смысл – ее разговоры, ее смех, даже ее плач, – может уже никогда не вернуться, и она останется совершенно одна на белом свете.
Мать звали Церера, а ее дочь – Феба.
Некогда в их жизни присутствовал и мужчина – однако не отец, поскольку Церера отказывалась удостоить его этим словом: тот бросил их на произвол судьбы еще до рождения девочки. Насколько было известно Церере, жил он где-то в Австралии и никогда не проявлял никакого желания хоть как-то участвовать в жизни своей дочери. Честно говоря, Церера была довольна такой ситуацией. Она давно уже не испытывала к этому мужчине никакой любви, и его отстраненность ее вполне устраивала. Церера сохранила некоторую благодарность к нему за помощь в создании Фебы и иногда даже видела какую-то частичку его в глазах и улыбке своей дочери, но лишь мимолетно – словно какую-то полузабытую фигуру, промелькнувшую на станционной платформе за окном проезжающего поезда: замеченную, но почти сразу же забытую. Феба тоже проявляла к нему лишь минимальное любопытство, без сопутствующего желания вступать с ним в контакт, хотя Церера всегда уверяла ее, что она вполне смогла бы, если б захотела. Он не присутствовал ни в одной социальной сети, считая их делом рук дьявола, но несколько его знакомых пользовались «Фейсбуком»[3], и Церера знала, что они отправят ему сообщение, если потребуется.
Но такой необходимости никогда не возникало – по крайней мере, до того дорожного происшествия. Церера хотела, чтобы он знал о случившемся, – хотя бы потому, что это оказалось для нее слишком уж серьезным ударом, чтобы вынести его в одиночку, пусть даже все попытки поделиться своим горем не могли уменьшить его. И в итоге получила лишь краткое подтверждение от одного из его коллег: всего одну строчку, в которой сообщалось, что ее бывшему жаль слышать про эту «неприятность» и что он надеется, что Феба скоро поправится – как будто ребенок, который был частью его самого, боролся с гриппом или корью, а не с последствиями катастрофического столкновения автомобиля с хрупким телом восьмилетней девочки.
И впервые за все время Церера возненавидела отца Фебы, возненавидела почти так же сильно, как и того безмозглого придурка, который строчил за рулем эсэмэску – причем даже не своей жене, а любовнице, что выставило его не только полным кретином, но и обманщиком. Он заявился в больницу только через несколько дней после наезда, вынудив Цереру потребовать, чтобы его немедленно вывели вон, не успел он и рта раскрыть. С тех пор этот тип не раз пытался связаться с ней, как напрямую, так и через своих адвокатов, но она не хотела иметь с ним никакого дела. Сначала даже не хотела выставлять ему иск в суде, хотя ей сказали, что это обязательно следует сделать – хотя бы для того, чтобы оплачивать уход за дочерью, поскольку кто знает, как долго Феба сможет выносить подобное существование на грани смерти, пока медсестры регулярно переворачивали ее, чтобы на ее бедной коже не образовывалось пролежней, а жизнь в ней поддерживала лишь всякая медицинская аппаратура. Сразу после наезда Феба ударилась об асфальт головой, и поэтому, пусть даже все остальные ее травмы понемногу заживали, что-то в мозгу у нее по-прежнему оставалось поврежденным, и никто не мог сказать, когда это сможет восстановиться само по себе и сможет ли вообще.
Церере открылся совершенно новый запас слов, совершенно чуждый ей способ интерпретации пребывания человека в этом мире: церебральная эдема, диффузное аксональное повреждение и, что самое важное для матери и ребенка, «шкала комы Глазго», показатель, отныне определяющий состояние сознания Фебы, – а следовательно, скорее всего, и ее шансы на жизнь. При менее пяти баллах по зрительным, вербальным и моторным реакциям вероятность умереть или навсегда остаться в вегетативном состоянии составляет восемьдесят процентов. Стоит набрать больше одиннадцати, и шансы на выздоровление оцениваются уже в девяносто процентов. Зависни, как Феба, между этими двумя цифрами, и, короче говоря…
Ствол головного мозга у Фебы не был мертв, и это самое главное. В ее мозгу все еще слабо мерцала активность. Врачи считали, что Феба не испытывает страданий, но кто может сказать такое наверняка? (Это всегда произносится мягко и в самом конце, почти как некая запоздалая мысль: «Кто может сказать наверняка? Видите ли, мы просто не знаем. Мозг – это такой сложный орган… Мы не думаем, что она испытывает какую-то боль, хотя…») В больнице уже состоялся разговор, в ходе которого было высказано предположение, что если в дальнейшем у Фебы не будет никаких признаков улучшения, было бы гуманней – на этом месте переменив тон и подпустив легкую печальную улыбку – «отпустить» ее.
Церера отчаянно искала на лицах врачей надежду, но находила одно лишь сочувствие. А она не нуждалась в сочувствии. Она просто хотела, чтобы ей вернули дочь.
