1
«И за что, за что они так со мной! Что я им сделал? ну что?» – свербила, саднила одна и та же мысль, жег его один и тот же вопрос, от которого напрягалась, вдавливалась в матрас спина… Он лежал в темноте, до подбородка натянув тонкое одеяло. Было тихо, пожалуй, даже слишком тихо – лишь иногда слышалось то легкое посапывание, то скрежет панцирной сетки. Только что здесь, на его месте, лежала чья-то грязная, с потеками глины, телогрейка, а еще раньше – чужой человек. Лица человека он так и не смог разглядеть… Да как же это могло с ним произойти? Ведь все было хорошо, с самого начала все было хорошо!..
Черное небо вздрагивало и ломалось с раскатистым сухим треском. Отражения скачущих и летящих огней скользили в потоках, что текли под уклон. Павел бежал по воде мимо нечетких, плавившихся витрин, рассекая, распарывая плотную массу дождя. Радость, неудержимая дикая радость обрушивалась на голову и плечи, заливала лицо: сегодня! – сегодня он досрочно сдал последний экзамен; сегодня! – ему исполнилось восемнадцать; завтра! – или, вернее, уже сегодня! – он, Павел Виноградов, едет – или, вернее, летит! – в дальний отряд, сводный отряд института… Легко отскочила дубовая дверь метро, замелькали скользкие ступени эскалатора (ковбойка и джинсы прилипли к телу и мешали бежать). Быстрей! – ему удалось проскочить меж сходящихся створок: – Ап! – последний поезд, успел, скоро вставать…
На плите мама оставила сковородку – что может быть лучше холодной яичницы с ветчиной! Он проглотил все, вылизал дно коркой черного хлеба, стянул с себя мокрую одежду и встал под душ. Потом он лежал и ни о чем не думал, только приятно покалывало в руках и ногах… Часа через два его разбудил отец – в шесть придет такси. Было совсем светло… Собрал рюкзак, оглядел себя в зеркале: новая форма узковата в плечах, пуговицу на груди пришлось расстегнуть…
Машина шла по набережной, асфальт еще не просох, снова стало накрапывать. Шофер притормозил на красный у моста и включил дворники, казалось, только они и движутся – из стороны в сторону, как два метронома: так… так, так… так… Какой все же удивительный транспорт – такси! Ровно урчит мотор, мягко светят приборы, и видно все вокруг, и – скорость, скорость! И запах – особый, острый, запах свободы и праздника… Когда-то – сто лет назад! – такси у ворот больницы. Солнце растоплено в лужах; снег старый, грязный; старые, чужие стены. Воздух – настоящий, а не спертый больничный, с примесью казенных простыней, хлорки и пищеблока. Такси у ворот, за высокой облупившейся оградой. Он подошел на ослабевших ногах, взялся за невероятную хромированную ручку; сзади – растерянные, счастливые – сели отец и мама. Так сидели они и сейчас…
Водитель резко рванул с места. Вот они свернули в Зарядье, проехали Кремль. Улица Горького, здесь он был этой ночью, да только ли этой… Москва! Он смотрел на дома, на лоснящийся мокрый асфальт, на редких в это воскресное утро прохожих… Вот он уезжает, улетает отсюда далеко-далеко. Чтобы работать, строить. Чтобы через два месяца вернуться – «обстрелянным», повзрослевшим, вкусившим от древа жизни… Площадь Маяковского. Белорусский вокзал. «Аэропорт». У аэровокзала Павел сразу узнал своих – по гитарным аккордам, по зеленой форме с голубой эмблемой на рукавах. Их было много, больше трехсот.
2
«Да как же это? со мной?.. Но, пожалуй, я не первый. Не я первый, не я последний. Сначала был Васька, потом Дёма… Нет, наверно, все-таки последний: две недели осталось…»
– Вставай, растяпа, нас обокрали!
Павел открыл глаза. В двух шагах, на койке, бородатый детина орал спящему соседу в самое ухо:
– Васька! Вставай, паршивец!
Светились никелированные спинки кроватей, по проходу сновали полуодетые парни. Тот, кого назвали Васькой, незрячий, привстал на локтях и замотал головой, отгоняя сон, но веки будто срослись, и он ничего не мог с ними поделать: солнце светило ему в глаза.
– Васька, сын мой, очнись! – детина уже тряс свою жертву под общий хохот короткими толстыми колбасками. Он был похож на купца или на разбойного попа-расстригу, как их показывают в кино: мясистые щеки на бычьей шее, прикрытой волосами, и грудь, переходящая в округлый живот.
Вставать не хотелось – на новом месте долго не мог заснуть: разница во времени, да и вспоминалась куриная ножка на игрушечной аэрофлотовской тарелке. Но было вчера что-то еще… очень, очень хорошее…
Солнце садилось в сопки. Дорога шла по тайге, то поднимаясь, то опускаясь; по сторонам – золотистые сосны, розовые стволы берез; ветер в лицо.
– Интересно, сколько мы тут загребем? – справа белобрысый, вытянутый по вертикали парень. Сосед его, бритый наголо, протянул нараспев в светлую бородку:
– Да уж нема-ало, полкуска – не меньше. Да и коэффициент здесь один и две, так что, считай, полкуска – чистыми, это как пить дать!
– А вы что, сюда «загребать» приехали? – не сдержался Павел. Оба посмотрели на него странно и замолчали.
Автобус въехал в город, минут пять пылил мимо деревенских по виду домишек с палисадниками и остановился у четырехэтажной, красного кирпича, школы. Школа как школа, только в классах в два ряда – кровати. Внизу столовая: длинные столы, скамейки, на столах дюралевые миски с пшенной кашей…
Павел забросил рюкзак под свободную койку у окна и вышел. Перед входом – большой барабан, малый, тарелки на блестящих ножках, высокие черные колонки. «Раз, раз, раз…» – отдалось под козырьком; два-три парня настраивали гитары. За установку сел грузный парень, неожиданно легко и быстро прошелся по ней палочками. Но вот – два коротких удара по краю малого барабана – и запели, завибрировали колонки. «Добрый вечер, дорогие друзья! Перед вами выступает вокально-инструментальный ансамбль…» А ноги уже почти отбивали такт…
На фоне ярко освещенного холла, словно в театре теней, двигались играющие и поющие силуэты: «Легла на песок (пам-пару-па-пам!) от дерева тень! – Она пропаде-от, лишь скроется день! Она пропаде-от, лишь скроется день!» Быстро стемнело, народ на площадке прибывал, плясали в кружок. Его оттеснили за бровку газона. Сколько же их! Чужое все пока, чужое… Только звездное небо над головой – такое как дома. Дома… Свет фонаря пробивает листву; а гитара звенит, невидимая, на другом конце двора – сквозь черные кроны, оранжевые и желтые окна, сквозь влажную мглу омытых дождем тополей… Когда-нибудь, как знать, сможет спеть под гитару и он – и «Девушку с оленьими глазами», и «Черную розу, эмблему печали»…
И тут всё для него остановилось, не было ничего – только голос… Оркестр внезапно смолк, а голос все летел в высь, к небу, пари́л на недосягаемой высоте, где тянулся лентой Млечный Путь, – парил, переворачивался, падал – падал и рассыпа́лся капельками металла, нагнетая и выводя мелодию, которую снова подхватил оркестр…
