Фаина Георгиевна Раневская уничтожила свою книгу воспоминаний.
Потом много раз возвращалась к ней, мучилась невозможностью все восстановить, начинала и останавливалась.
Как-то к ней обратились в очередной раз с просьбой написать книгу о своей жизни. Был заключен договор и даже получен аванс. Первая фраза, которую написала тогда Фаина Георгиевна, была: «Мой отец был небогатый нефтепромышленник…»
Дело не шло. Аванс Раневская вернула.
А нам объяснила: «Было много страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и порвала книгу».
Раневская пообещала все восстановить. Книга ее жизни, разделенная по разным адресам, лежит в библиотеках, в архивах, в частных домах, в сотнях ее рукописей, пометках, в ее письмах друзьям, воспоминаниях современников. Многое известно, многое нигде не опубликовано. Там есть все, что она не могла напечатать в своей жизни, собрать в книгу. Теперь собрать это попробовал я, ее «эрзац-внук».
Ее талант связал любимый ею девятнадцатый и Серебряный век с нашими днями.
Еще в юности Фаина Георгиевна волей обстоятельств была разлучена со своими родными и нашла другую семью – семью своего первого театрального педагога Павлы Леонтьевны Вульф, моей бабушки, и ее дочери Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф, моей мамы. До последних своих дней Фаина Георгиевна оставалась для меня близким, родным человеком.
Я не профессиональный литератор, не искусствовед. Единственная возможность рассказать о Фаине Георгиевне – вспомнить все, что я знаю о ее жизни, все, что связано с нашей семьей, ставшей родной для Раневской, попытаться в рисунках увидеть то, что было перед ее глазами, вспомнить окно, в которое она смотрела, комнату, где она жила, вместе с читателем прочесть ее записи, ее черновики – яркие, непосредственные, не испытавшие неизбежного влияния предстоящей публикации. Везде, где можно, я старался давать не пересказ, а прямые цитаты.
Я также старался избежать недомолвок, отточий и купюр, стремился сохранить ее орфографию, ее неповторимую пунктуацию.
Эта прозрачная, порой мучительная исповедь, часто без надежды быть услышанной, дорога своим существованием в наши дни, открывшие второе столетие со дня рождения Раневской.
Восемьдесят восемь лет Фаины Георгиевны, дошедшие до нас – в рукописях, написанных ее драгоценным крупным почерком, в воспоминаниях ее друзей, – мы проживем вместе с вами – по адресам ее жизни.
Там проходили ее дни, рождались незабываемые роли. Там были дорогие ей люди.
Им выпало счастье ее видеть и любить.
Алексей Щеглов, февраль 2003 г.
…Море меня никогда не волновало, хотя я родилась у моря. А лес люблю…
Ф. Раневская
27 августа 1896 года – Таганрог, Николаевская, 12 – В семье – Детство и театр – Двор – Музыка Чехов – Толстой – Гимназия – Летние каникулы – Алиса Коонен – Павла Вульф – Разрыв с семьей
Фаина Георгиевна Раневская родилась в Таганроге 27 августа 1896 года и всю жизнь гордилась тем, что в ее любимом городе родился Чехов и провел свои последние дни император Александр I.
Это была большая благополучная еврейская семья. Отдыхали у моря, в Крыму, бывали за границей – в Австрии, Швейцарии.
Отец – Гирши Фельдман, – уважаемый, богатый, известный в Таганроге человек с твердым и сильным характером.
Девичья фамилия матери – Валова. Мать – человек тонкой, изысканной души – страстно любила музыку и передала эту любовь Фаине вместе с редкой музыкальностью. Она была необычайно кротким, ранимым человеком. Ее авторитет был для Фаины непререкаем.
Их большой двухэтажный дом на Николаевской, 12 – из красного кирпича, с балконом, – сохранился. Кафельная печь с изразцовой картинкой.
Позади дома – большой длинный двор. В доме много людей, дети: братья Фаины и старшая сестра Белла – Белка.
Новый год, игрушки, елка, которую Фаина не любила. Не любила потому, что Беллу наряжали в чудесное платье, оно ее делало еще красивей. Все восхищались. Чудная, грустная Белла. А маленькая Фаина стояла в стороне, лишенная похвал.
Самые ранние воспоминания Фаины:
…Испытываю непреодолимое желание повторять все, что говорит и делает дворник. Верчу козью ножку и произношу слова, значение которых поняла только взрослой. Изображаю всех, кто попадается на глаза. «Подайте Христа ради», – прошу вслед за нищим; «Сахарная мороженая», – кричу вслед за мороженщиком; «Иду на Афон Богу молиться», – шамкаю беззубым ртом и хожу с палкой, скрючившись, а мне 4 года.
…У дворника на пиджаке медаль, мне очень она нравится, я хочу такую же, но медаль дают за храбрость – объясняет дворник. Мечтаю совершить поступок, достойный медали. В нашем городе очень любили старика, доброго, веселого, толстого грузина-полицмейстера. Дни и ночи мечтала, чтобы полицмейстер, плавая в море, стал тонуть и чтобы я его вытащила, не дала ему утонуть и за это мне дали бы медаль, как у нашего дворника. Эти мечтания не давали мне покоя.
Летом ездили в Швейцарию. На дачу – «на дутиках»: Вася, любимая лошадь, вез коляску на надувных шинах.
Когда Фаине было пять лет, умер младший братик. Она горько плакала, но – отвела траурный занавес с зеркала: «Какая я в слезах?»
Я вижу двор узкий и длинный, мощенный булыжником, во дворе сидит на цепи лохматая собака с густой свалявшейся шерстью, в которой застрял мусор и даже гвозди, – по прозвищу Букет. Букет всегда плачет и гремит цепью. Я люблю его. Я обнимаю его за голову, вижу его добрые, умные глаза, прижимаюсь лицом к морде, шепчу слова любви. От Букета плохо пахнет, но мне это не мешает. В черном небе – белые звезды, от них светло, и мне видно из окна, как со двора волокут нашу лошадь «Васю», она неподвижна, ее втаскивают на подводу. Я люблю нашего рыжего Васю, он возит нас, детей, к морю, возит на дачу. Почему он лежит на подводе? Я кричу: «Что с Васей?» И мне отвечают: «Везем на живодерню». Я не знаю, что такое живодерня, потому что мне 5 лет.
Несчастной я стала в 6 лет. Гувернантка повела в приезжий «Зверинец». В маленькой комнате в клетке сидела худая лисица с человечьими глазами, рядом на столе стояло корыто, в нем плавали два крошечных дельфина, вошли пьяные шумные оборванцы и стали тыкать палкой в дельфиний глаз, из которого брызнула кровь…
Я стою в детской на окне и смотрю в окно дома напротив, нас разъединяет узкая улица и потому мне хорошо видно все, что происходит напротив в комнате. Там танцуют, смеются, визжат… Мне лет 7, я не знаю слов «пошлость», «мещанство», но мне очень не нравится все, что вижу в окне дома на втором этаже напротив. Я не буду, когда вырасту, взвизгивать, обмахиваться носовым платком или веером, так хохотать и гримасничать. Там чужие, они мне не нравятся, но я смотрю на них с интересом. Потом офицеры и их дамы уехали, и напротив поселилась учительница географии – толстая важная старуха, у которой я училась, поступив в гимназию. Она ставила мне двойки и выгоняла из класса, презирая меня за мое невежество в области географии. В ее окна я не смотрела, там не было ничего интересного…
