Южная область.
Да! Это он. Он затеял и сотворил. Любуясь результатом, видел, как забрасывают тела в тягач. Видел, но не все. Их было четыре.
– Вероятно, – с оскалом прошипел Мирон.
Злорадно и довольно ухмыльнулся. Почесал лоб, обтёр лицо, будто сдирал отслужившее и ставшее ненужным притворство.
«Относительно, вероятно, прочий бред. Словечки. Что может быть глупее. Продумано и сделано. От тумана к предметности. Просчитано до мелочей. На них не особо обращают внимания, но именно они способны перевернуть незыблемое и непонятное. Именно они. Не удача, а мелочи. Из них строится что-то фундаментальное. Избавься от одной и рано или поздно исчезнет остальное. Скидка десять процентов на случайности. Не иначе. Никаких «если» и «но».
Мирон фыркнул. Троих не грузили.
«Завалило. Сгорели. Их нет. Нет, нет», – успокаивал он себя.
– Теперь я претендент. Один. И у меня достояние группы, которой уже всё равно. Возражения… Кто за, против! Чего не сделаешь ради личного процветания, – процедил Мирон, поморщив нос.
Он не чувствовал вины или радости, давно отказавшись от чувств. Никчёмного для него балласта. Ещё в те дни. Дни, когда в охваченном огнём и пожарами городе, Мирон провёл двое суток в каменном склепе. Заваленной со всех сторон бетоном комнатушке с десятком умирающих от ожогов, так и не спавшихся людей. Он навсегда запомнил их мольбы, исповеди, а потом проклятья. О глотке воды продлившей часы мучений, похоронив в нём сострадание. Навсегда.
Закрыв глаза, он иногда опять попадал в каменную клетку, куда не проникал солнечный свет, а неприступные стены, ограничив площадь, тянулись куда-то ввысь и терялись во мраке. Клетку, где дёргали чьи-то руки, а губы шептали последние слова. И не было в них обещаний и просьб. Не было упрёка.
Забившись в угол, Мирон сидел, обхватив колени, глазея на черноту боясь шевельнуться, окружённый обречёнными тенями. Они метались в истерике, ковыряя бетон. Ходили, скулили и плакали. О чём-то просили,
но он не вникал, что бормочут требуя тени. Хотят от него, потерявшего контроль над собой и скованного страхом.
– Мальчик! Мальчик…, – звали тени Мирона, жавшегося к кромке трубы выпирающей из стены.
Их становилось меньше и меньше пока не осталось совсем. Жажда, мрак и заточение, какое-то дикое не мыслимое стечение обстоятельств. Увядающая сентиментальность, которой не было места в заполненном трупами помещении. Чернота. Она молчала. Молчал и он. Они как будто сговорились о своём, подписав молчаливое согласие.
Мирон практически бессознательно, чтобы хоть чем-то себя занять и успокоить, расчистил край круга трубы от глины и щебня. Выгребая из неё что-то колючее и острое, он не думал, ни о чём не рассуждал. Он только проворно работал слабыми, худыми ручонками и для него это было достаточно. Самым важным, необходимым действием, чтобы не дать страху вновь завладеть собой, запаниковать, превратиться в тень. Ныть и долбиться о каменные решётки, которые никто и никогда не откроет. Затем он влез в вырытое им углубление, свернулся калачиком, пролежав так какое-то время. Смрад и горечь во рту, завывания трубы становились привычными. Становилась привычной и темнота.
Отдохнув, Мирон поклялся, что выберется наперекор теням, тем, кто наверху и смерти. Поелозив, стал углубляться, освобождая проход от всего, что мешало продвижению. Он сжимался, вытягивался и полз. Изворачивался червём, тонул в пустоте, а когда возвращался из неё, вцепившись в железо, продолжал ползти. Упираться и ползти.
На закате какого-то дня обессиленный комочек плоти вывалился из трубы. Мирон лежал ободранный и голодный среди пепла, вдыхая едкий запах последствий чего-то масштабного и сокрушительного, с трудом воспринимая происшедшее. Он не узнавал улицы и вообще ничего. Несчастья обрушились беспощадной и нежданной лавиной. Куда-то все подевались. Дым стелился над тротуарами, выжженными деревьями и газонами, между домов, таких печальных и холодных, отталкивающих от себя мертвецким, унылым видом, словно после воздействия на них чудовищной силы. Той самой неизвестной Мирону силы, пролетевшей над кварталом, искорёжив то, что многие называли родиной.
А потом, после… Грязного, маленького и глупого, его выбросили и забыли. Оставили умирать. Среди нелюдей он страдал, слёзно заклинал, но не получил никакого сострадания. Его били, обменивали, заставляли надрываться за чёрствый кусок, пока он не сбежал.
Перемешавшись с чернотой, созревшие ненависть, презрение и обида, породили другого Мирона, весьма бесцеремонного и грубого когда-то знающего, что такое честь. Позже он вернулся. Вернулся и отомстил за зло – злом.
«Да, взял и спёр! Выкрал шестьсот граммов жидкости. Необычной, сверкающей жидкости. Им-то она зачем! Что они будут делать и кому отдадут? Создали! И что? Применить я и сам смогу. Это не для всех и общего блага. Благодетели нашлись! Незачем ерундой заниматься, надо заниматься моей ерундой», – злорадствовал он.
Тягач чихнул голубоватой струёй, заурчал и залязгал гусеницами. Кто-то кого-то окликнул. Мерная поступь шагов удалялась и разговоры, треск одиноких выстрелов…
«Наконец-то! Гори огонёк. Разгорайся! И камня на камне не оставь. Уничтожу. Всех уничтожу», – Мирона распирало от уверенности и в малой степени неуязвимости.
Мысли о могуществе втянули в тайфун экстаза, и он совсем забыл, что плита, под которой он затаился, может превратиться в могильную плиту. Ему некуда было идти, но чем заняться Мирон знал отчётливо.
Выдох прошлого покинул лёгкие Мирона. Он вернулся словно из бездны, где в миллиардах ячейках хранится память каждого хоть что-то сделавшего в городе.
«Пришло время. Моё время. Пора наведаться к тайнику. Никакой информации о ликвидации группы учёных не всплыло. Так… Чепуха какая-то. Ничего не говорящие формальности. Забыли? Похвально. Но я, не забыл. И не собирался забывать. Наплыв беженцев растёт. Пустоши расширяются, заселённых кварталов сократилось почти вдвое. Срок вытащить улов и поселиться в неприметном уголке», – размышлял Мирон, заложив руки за голову, закрыв глаза.
Он лежал в гамаке, подбирая кандидатов для вылазки. Помощники потребуются. Мало ли что.
«Не болтливые, надёжные помощники. Малым числом. Четверых, троих думаю, хватит. Чем меньше об этом умов знают, тем больше шансов провернуть это дельце».
От последней мысли Мирон заворочался от волнения. Поскрипев зубами, он уселся в гамаке, свесив ноги.
– Затронуло. Что же это со мной? И предчувствие. Грызёт нехорошее предчувствие, – проговорил он.
Закат.
«Везёт же мне на закат. Чем тусклей, тем лучше. Добрый знак для начала задуманного. Хорошее начало – сытый конец! Всё в моей жизни решается на закате. И раньше, сейчас и будет решаться потом. Обдумать детали и рвануть. Надоело выжидать, мечтать, шнырять по развалинам и довольствоваться тем, что бог подаст. Благо есть, и я им воспользуюсь».