Я живу на свете уже очень и очень долго. Пожалуй, я не смогу ответить на вопрос «сколько мне лет», да и, признаться честно, ответ мне ни к чему. Я просто знаю, что уже слишком стар. Мои петли скрипят, как никогда. По телу уже давно пошли волнообразные трещины. Древесина иссохлась настолько, что достаточно теперь одного – даже самого неловкого удара, – чтобы пробить брешь, обнажив нутро.
А ведь когда-то, помнится, все было иначе. Румянее и крепче был я в те далекие времена, когда в уютной лавочке старого мастера Ганса обрел свой первый дом. Эти воспоминания сменяются теперь передо мной картиной настоящего – едва уловимая полоска света под дверью, посреди всепоглощающей тьмы. Что-то давит на меня сверху, не давая свободно продохнуть. И этот густой, обволакивающий запах гнили, который поначалу казался невыносимым. Но со временем привыкаешь ко всему.
Мне неоднократно приходилось слышать обрывки их разговоров о том, что от меня давно пора избавиться – выбросить как хлам, который только и делает, что занимает лишнее место в чулане.
Если бы мне предоставилась возможность избрать свою участь, я бы пожелал покончить со всем этим. Как жаль, что у меня нет ног. Иначе бы я прошел к ближайшему окну и, открыв его, сделал шаг навстречу избавлению.
На своем веку я повидал разных хозяев. Кто-то из них лелеял меня и обращался бережно. Иной, наоборот, в порыве пьяного гнева бил ногами, обутыми в тяжелые сапоги. Одни бережно хранили во мне ткань, другие – пустые бутылки.
Настенные часы пробили двенадцать. Полночь. Можно попробовать уснуть, но все мое тело изнывает от давящей боли. И, чтобы как-то о ней не думать, в такие глухие, одинокие ночи мне ничего не остается, кроме как придаваться воспоминаниям.
Услышав бой часов мое сердце – а, вернее, то, что от него осталось, – начинает сжиматься. Тяжесть охватывает тело, придавливая его еще ближе к запыленному полу. Остатки смолы, как человеческие слезы, начинают выступать на моей поверхности. Сквозь охвативший меня тягостный дурман, начинают проступать черты, линии и изгибы моего первого дома. Лавка мастера Ганса предстает желанным видением, в котором я хочу очутиться наяву. Пряный запах древесного пола, приглушенное освещение и различная утварь: сундуки, деревянная посуда, настенные часы причудливой формы,– все это вновь предстает передо мной.
В лавке я стоял около стекла, разделявшего её умиротворенный мир от многолюдной улицы. Проходившие мимо молодые барышни, бойко вышагивающие юноши, солидного вида господа и дамы, – каждый из них, казалось, задерживал на мне восхищенный взгляд. В такие моменты внутри меня пламенел крохотный огонек, разливая опьяняющее тепло по деревянным жилкам. Некоторые даже замедляли свой шаг, чтобы получше рассмотреть дивную резьбу, обрамлявшую все мое тело, и макушку, увенчанную посеребренной рукоятью, на которой были искусно вырезаны инициалы моего создателя.
О самом мастере Гансе мне известно немногое. Не знаю, была ли у него семья. Быть может, именно мы были его единственной семьей. Каждое утро, пока рассветные лучи только-только начинали обдавать еще пустынную улицу, мастер приходил в лавку. Я видел, как он не спеша подходил к двери. Его осанка была прямой, да и сам он обладал выдающимся ростом, поэтому со спины, глядя на его походку, нельзя было сказать, что идет пожилой человек.
Я запомнил его бодрым и дружелюбным. Приведя себя в порядок, он принимался делать то же самое с нами. Кого-то он тщательно протирал ветошью, тихонько нашептывая что-то. Кого-то слегка поправлял. В его движениях не было грубого, делового, механического начала. Наоборот, он обращался с нами как с собственными детьми. В сути своей, мы и были таковыми. Меня, например, он часто поглаживал по румяным бокам. Затем переходил к настенным часам или саквояжу. Бережно стирал с них накопившуюся за ночь пыль и, отходя, мягко, по-отцовски, похлопывал. По мере того, как улица постепенно наполнялась людьми, подходило время открытия лавки. Прежде чем повернуть ключ в замочной скважине двери, старый мастер еще раз поправлял свой жилет с вышитыми на нем узорами, немного приглаживал свои традиционные черные брюки, в которых он появлялся почти каждый день, смотрелся в зеркало, разглаживая седые волосы и густую бороду. Исполнив свой ежедневный ритуал, он подходил к двери, чтобы отпереть замок и повесить табличку «открыто». Так начинался каждый наш день.
Шло время. Дни сменяли друг друга с завидным постоянством. Люди нисколько им не уступали. Мне всегда нравилось наблюдать за ними. Я пристально всматривался в их лица, особенно меня интересовали глаза: за тот краткий миг я пытался выхватить кусочек мира, который существовал за ширмой их одеяний. А ночами, тихими и безлюдными, я смотрел на белые крупинки, которые кто-то, к сожалению, неведомый мне, так хаотично рассыпал на чернеющей глади далекого неба.
Однажды ночью тихо покоившийся мир был осквернен, впервые – на моих глазах. Этот случай оставил первую глубокую отметину боли в моем сердце.
Сначала я услышал чьи-то крики, доносившиеся издали. На улице было безлюдно, поэтому я подумал, что какие-нибудь ночные гуляки ругаются вдалеке. Затем я увидел силуэт. Это был человек, от кого-то стремительно убегавший. Следом появились его преследователи: двое крупных мужчин, чья тяжелая поступь доносилась до меня. Они догоняли убегавшего.
Фонари на противоположной стороне улицы не горели, поэтому я не мог разглядеть их лиц, но дальнейшее помню отчетливо: преследователи, повалив убегавшего на землю, начали неистово избивать его. Удары сыпались по спине, голове, а некоторые по лицу.
Не помню, сколько длилось это зверство – ощущение было таким, словно время остановилось но, после того, как они второпях обыскали карманы своей жертвы и поспешно скрылись, оставленный ими больше не пошевелился.
Всю оставшуюся ночь я не сводил с него взгляд, думая о том, как мир, обрамленный первозданной красотой, может терпеливо сносить подобную жестокость? Почему звезды не погасли, отворачиваясь от человека и дел его рук? И как могут мирно существовать великая гармония ночного неба и неистовое безумие человека?
Я не сомкнул глаз до самого утра. На рассвете, отразившимся золотистыми переливами на мостовой, первые прохожие обнаружили тело. Оно одиноко покоилось на холодных камнях и ни в чем больше не нуждалось.
Пытаясь избавиться от ночных воспоминаний, я закрыл глаза в надежде на сон.
