Дождь сошел с ума. Первые два дня он буйствовал, как школьник после сдачи самого сложного и нелюбимого предмета. Потом приустал, уже сам был не рад, что начал показывать свой характер, но отступать не хотелось. И он шел, шел уже по инерции, жалкий, неприкаянный, похожий на серую тощую мокрую кошку.
Я не сердилась на дождь. Я понимала его, но радости это ни мне, ни ему не приносило. Мы оба были одиноки и упрямы, и замкнуты в своем одиночестве, а общего, что объединило бы нас, не находилось. Да мы, в общем-то, и не искали: каждый существовал сам по себе и даже, сквозь тоску, неудовлетворенность и жалость, чуть-чуть любовался собой.
Писем не было уже двенадцатый день. И эта последняя фраза: «Я очень верю тебе. Даже больше, чем себе самому». И дождь, и срочный перевод с немецкого, который я знаю на уровне «хенде хох»… Как обычно – все неприятности сразу.
На улице, посреди тротуара, стоял парень. Все прохожие бежали под зонтами, зябко вздрагивая, нахохлившись, а он был даже без плаща. Стоял, засунув руки в карманы, крепко упершись ногами в тротуар. Казалось, что находиться под дождем для него так же естественно, как растворяться в лучах солнца, нырять на большую глубину, с разбегу бросаться в сугроб пушистого и теплого снега. Он не пытался спрятаться под деревом, не отряхивал перышки, не прятал голову под крыло, а держал ее высоко. И это было красиво.
Ждал кого-то? Возможно. Но точно не меня. А жаль.
А потом я встретила Ромашку. Странно: мы живем в одном городе, в соседних районах, а видимся так редко. Вспоминаю я о нем довольно часто, но встречаю всегда неожиданно, а после мы опять расстаемся, и на прощание он говорит: «Ну что, опять на год?». А я отвечаю: «Ты не пропадай, хоть иногда звони». – «Обязательно. Ты тоже».
И всё. До следующего года.
Ромашкой мы звали его еще в школе. Это было производным не от фамилии, а от имени – Роман. Никакого сходства ни с каким цветком в его крепкой фигуре и крупных чертах лица не прослеживалось, но когда я увидела его, новичка, первого сентября в девятом классе, он почему-то напомнил мне одуванчик. У него были прекрасные золотисто-русые волосы (теперь они сильно потемнели); не стриженные все лето пушистые кольца падали до бровей, закрывали шею, отражали солнце и буйствовали… Но сам парень не был красив. Очень широкие плечи скрадывали довольно высокий рост, а массивные очки утяжеляли лицо. Глаза его я разглядела гораздо позже. Как и волосы, они были удивительными: от темно-синих до ярко-зеленых, в зависимости от освещения и настроения. А иногда – свинцово-серые. Но тогда я не могла в них смотреть.
И еще – губы. На четком, уже сформировавшемся лице – нежные, пухлые, розовые. При первом взгляде на них у меня мелькнула странная мысль: наверное, если он поцелует девушку, ему будет больно.
Он привлекал меня – нестандартностью и одаренностью. Отлично знал химию (я же в ней не разбиралась никогда); мог справиться со сложнейшей задачей по математике и не решить самую простую, если она казалась ему неинтересной. Когда пришел в наш класс, делал до сорока ошибок в диктантах, очень много и бессистемно читал, но поэзию всерьез не воспринимал. А школу окончил с пятеркой по русскому (это у нашей-то уникальной русички!), с огромным уважением к стихам и с любимым поэтом, Есениным – не «гулякой и скандалистом», а страдающим и любящим человеком. Ромка отлично рисовал – это было у него таким же средством самовыражения, как речь. Но он сам даже не подозревал, как хорошо у него это получается. Бросал все, что давалось ему легко. И я думаю, что от своего плаванья (в 14 лет – кандидат в мастера) он отказался именно поэтому, а не из-за нехватки времени.
Ромашка нравился мне тогда. Но в параллельном классе училась девочка, высокая, стройная и длинноногая, с дразнящей улыбкой и способностью принимать внимание окружающих как должное. Правда, встречались они недолго, но я запретила себе думать о нем. Он был просто парнем из нашего класса – и всё. И отношения у нас после школы сохранились самые дружеские.
А с тех пор уже столько изменилось… Больше, правда, у меня, чем у него.
И вот теперь мы встретились опять, под вечным, как время, дождем. Я не имею привычки обмениваться рукопожатиями, но с ним здороваюсь за руку всегда. У него очень надежная ладонь – теплая, сильная, просторная. Ей веришь, как тросу на подвесной дороге, и чувствуешь себя лучше уже оттого, что кто-то так открыто протягивает тебе руку.
А потом мы разговаривали. С ним было очень легко говорить обо всем. Только один вопрос мы усердно обходили: я не рассказываю о себе, он – о себе. О работе, учебе, планах – пожалуйста. Только не о самом больном…
Сначала мы стояли в глубокой зеленой луже, а потом, когда заметили, что вокруг наших ног уже начали виться водоросли и поквакивать лягушки, засмеялись и пошли куда-то. Сперва он проводил меня, потом – я его, а дождь тоже шел с нами и, как равный, участвовал в разговоре.
Ромка: – Знаешь, Инна вышла замуж.
Я: – Да, мне очень нравится этот парень.
Дождь: – Так-так-так.
Ромашка: – А помнишь, как мы танцевали на свадьбе у Ирины?
Я: – Мы с тобой танцевали первый раз в жизни – за столько лет знакомства!
Я: – А помнишь, какие стихи ты мне тогда читал?
Ромка: – «Карие глаза – песок. Осень, волчья степь, охота. Скачка, вся на волосок от паденья и полета»… И в тебя влюбился мой друг.
Дождь: – Лучше бы вам не встречаться сегодня…
А потом Ромка почему-то начал перебирать варианты моего имени.
– Наташа – это нейтрально. Однокурсница, соседка, родственница. Натка – хороший друг, свой парень. Наточка – существо любимое и балуемое. А Натали – желанная, но недостижимая. Думаю, муж называет тебя Натка.
И тут Роман вспомнил, что опаздывает на переговорный пункт, и, уже убегая, все никак не мог выпустить мою руку и говорил:
– Ну почему ты не звонишь? Ведь обещал же!
– Буду, Натали, буду. Ты тоже!
Я шла по городу, пронизанному живым дождем, скрытым солнцем, дурманящим ароматом лета и ожидания… Нам с дождем было хорошо.
Июнь 1977 г.
***
Он все-таки добился своего – стал прекрасным детским хирургом.
Умер от рака в 33 года. Через десять лет после этой – последней – нашей встречи.
