Солнышко покажется из полоски тумана над озером, чуть осветит двор и изморозь по зеленой травке, дымка холодного неба затянет этот утренний свет. За этой пеленой, опадающей мелким дождичком, и путешествует солнце по небу к чернолесью за речным поворотом, покажется ввечеру на зубчиках черных елей великое, красное и от тяжести своей валится вниз, а свет и жар его еще долго отражаются во вновь явленых облаках. Самое время молиться да ужинать. А потом – ночь длинным-длинна, и все кажется, что к хлеву подходят волки. Всей живности – шесть кур с петухом, да и тот ледащий, путем не прокричит, а как жить в пустом месте без петуха?.. А ночью показываются звезды, как свечечки пред ликом Господним, и торжественно тогда, и тихо, как в начале времен, а люди непорочны по земле ходили.
Колодец старый, но ворот не скрипнет, вал так уж притерся, что идет ровно без смазки, резное колесо в рост для легкости хода, вертится плавно, что танцует. Когда дядя Даниил женился на тете Дуне, так и выкопал, и смастерил этот колодец-игрушку с прочным срубом, легким воротом, да резным шатром, чтоб молодой женушке легче было. Родили они пятерых, двое в войну детьми умерли. У остальных после сорокового дня я и купила их дом. Вместо пятисот (цены-то, цифры были!) дала им пятьсот десять рубликов, чтоб на троих разделилось. Бумагу оформили, водочки выпили. Где дядя Даниил, где тетя Дуня? А дом стоит крепкий и тепло держит, и колодец, вот, под шатром резным на месте стоит. Вода в нем холодна и хороша как утро, а с самоварным дымком, да щепоткой заварки, да с тем, что еще найдется к столу – куском рыбного пирога, вчерашней картошечкой, конфеткой, – вода добрая наполняет силой и решимостью прожить и этот дарованный день.
Оглянуться не успела – лето в конце! Заморозки по земле, в огороде один укроп-самосевок… Сколько картошки перетаскала! Но спина выдержала, а это хорошо, это надежда в доме. Все за лето сделала, дрова пилила, рубила, огород весь в порядочке, и большой боли в спине не было с весны. Мне бы не перегружаться, где частями в мешке тяжелое занести, где колясочкой притащить, – спешить некуда… А эта боль, укладывающая на несколько дней на лавку в нетопленной избе, – ни на помощь позвать, ни воды принести – пощады не знает…
Лето прошло-пролетело, одним летом прибавилась жизнь, все ходики на стене тик-так, и где они, дни светлые? А жить было трудно, – так хотелось жить, дитя выводить на свою радость, ломить с утра до ночи… И только ли день тот виноват, и машина, из-за автобуса бросившая на РАФик, и женщина в нем, закричавшая: «Уберите это, прекратите!»… Эта боль в спине пришла только в больнице, но как сильна эта боль! Нечем было поблагодарить доктора. Всех сбережений на лечение, да на этот вот дом хватило в забытой человеками дедовской деревеньке, куда и дорога быльем поросла. Но хватило же, но повезло так, что этот дом не успели разобрать на дрова! А остальное пусть будет девочке, у нее своя жизнь. И как дожить, не намучав никого? Но я попробую, я постараюсь.
Как дед Саша из Лутовина. Шел умирать к людям, – нашли на дороге замерзшим. Как тетушка Марья Павловна. Сама пришла вечером в районную больницу. «Сил, – сказала, – больше нет». А утром – готова уж с улыбкой на устах. Так и надо, – до людей дойти суметь, не залежаться. Не смогла я в жизни сделать хорошего, не успела. Теперь и другие бы жизни собой не губить: инвали-ид!
Нет, просто так я не сдамся! Вот, с огородом управилась, телевизор старый купила, сама привезла в детской коляске. На кухне стряпню затеваю, а он мне новости рассказывает. Кот у меня, Мурлыко, в рыжих пятнах весь на кошачье счастье, ласковый, на мышей исправен. И курочки по двору ходят, и петух голосить пытается. А еще мне велосипед подарили, – дребезжит от старости. Перебирала его, мыла в керосине, благо, что инструмент у дяди Даниила в порядке полном. Хотела еще два колесика на него для устойчивости прицепить, да где там! Так и вожу за руль, две сумки навьючу, ходим. Даже в город ездила: у дороги привязала веревочкой к дереву, так и стоит. Кто ж на него позарится?
Так и есть одна на белом свете. Дочка что ж… У матери моей работа кровь выпила, моей жизни немного осталось, ей до лучшего времени дожить надо, да еще и внука поднять. Не все времени лютому на дворе стоять, вечного ничего не бывает. А пока только хороним друг друга, родные.
А люди еще есть. Вот дед Василий. Пасеку держит, меня пчел водить учит, рой обещал дать. Я уж пробовала улей выстругать, он еще не видел. Скажет, верно, все не так. Говорит, пчелы жалят в пользу. Особенно при спинных болезнях. Пришлый он у нас человек. Появился, может, в пятьдесят пятом году, одни медали, да орден в коробочке. У лутовинской Лизы спаленку снял. На конюшне работал, потом почту носил. Лиза-то без наследников померла, сыновья у нее молодые с войны не пришли. А Василий в сельсовет деньги за избу отнес, говорит, привык своим жить. Поперва нелюдим был – слова не вытянешь, а пчел водить стал, – изменился человек. И чего про этих пчел расскажет!
Собирались в Лутовине по деревенской привычке на Успение, раньше у нас там и часовня своя была. Молодые работают, не до нас, а мы – старички. Бабушке Дарье скажешь «старая», так рот прикроет уголком платочка, и давай смеяться… Мне-то и полтинника не выдано, а соглашаюсь: старая! Сидим на лавке в красном углу, все в белешеньких платочках, Мотря ногами болтает в тапочках кожаных. До того все хороши, что смахни с них возраст, как насевшую пыль, да пересади на облачка, – вот и ангелы. А Василий от внимания стольких женщин самовар на вытянутых руках несет.
Не обошло его, какое счастье привалило! Сын нашелся в городе Свердловске. Приезжал ладный, веселый. А тот ему: мальчик, да мальчик! А потом, кремень-то, Василий наш возьми и заплачь. «Жена, – говорит, – дивная девушка была, черная коса колени доставала!» И чудно, мальчик-то нам, деревенским, гостинчики привез, верно, Василий про нас расписал. «Поедем, – мальчик говорит, – у нас как дом сносили, так квартирку небольшую дали, сам знаешь, каково без родных…» А Василий посмотрел отчего-то на меня, отвечает: «Нет, был бы неладный сын, – поехал бы, а так ты и сам управишься». Как-то спросила его: «Как ты у нас оказался?» «А взял, —говорит, – карту, да и ткнул карандашиком».
Вон еще крыша у реки, под пригорком, как спички горелые стропила торчат…
Живешь так, живешь, чудная картина перед глазами разворачиваться начинает: мир живой, нежный. Солнца еще нет над озером, а вода уж светлым молоком отливает, потом и заблестит, как нож в дереве. Туман отходит по розовой дорожке, а там уж и край золотой, осиянный. Милости просим, солнышко! Все пташки, что ни на есть, проснулись, все травки распрямились, все веточки в движение пришли! Сова на ели сидит, перья сушит. Скр-р-р! – ворот завертелся. Фр-р-р! – самовар заговорил.
