«Единственная возможная метафора, которую можно было бы использовать для постижения жизни ума, – писала Ханна Арендт, – чувство жизни. Без биения жизни человеческое тело – это труп; без мышления человеческий ум мертв».[2] Сьюзен Сонтаг разделяла это мнение. Во втором томе своих дневников и записных книжек («Сознание, прикованное к плоти») она признается: «Быть умной, в моих глазах, не означает делать что-то “лучше”. Для меня это единственный способ существования».[3] «Я знаю, что мне страшна пассивность (и зависимость). Использование собственного разума делает меня деятельной (автономной). Это благо».[4]
Эссеистка, писательница, драматург, кинорежиссер и общественная деятельница, Сьюзен Сонтаг (1933–2004) являла пример того, что осмысленная жизнь и осмысление жизни придают человеческому существованию дополнительный импульс. С момента публикации в 1966 году «Против интерпретации» – первого сборника эссе, в которых она легко и без напускной снисходительности затрагивала самые разные темы, от группы Supremes до Симоны Вейль (а из фильмов – от «Невероятно уменьшающегося человека» до «Мюриэль, или Времени возвращения»), – Сонтаг ни на йоту не изменила своих привязанностей как в поп-, так и в «высокой» культуре. Так, в предисловии к тридцатому переизданию этой книги она писала: «Если бы мне необходимо было сделать выбор между The Doors и Достоевским, я бы, конечно, выбрала Достоевского. Но надо ли выбирать?»
Поборница «эротики искусства», она разделяла с французским философом Роланом Бартом не только его отношение к тому, что он называл «удовольствием от текста», но и его (формулировка Сонтаг) «представление о жизни ума как о жизни желания, полного игры и удовольствия». В этом смысле она шла по стопам Уильяма Вордсворта, который в своем «Предисловии к “Лирическим балладам”» определил предназначение поэта как «необходимость доставить непосредственное удовольствие читателю» – обязательство, бывшее, по его словам, «признанием красоты Вселенной» и «данью уважения исконному и истинному достоинству человека»; Вордсворт уверял, что воплотить этот принцип в жизнь – «задача легкая и простая для того, кто с любовью смотрит на мир».[5]
«Что позволяет мне ощущать себя сильной? – спрашивает Сонтаг в одной из дневниковых записей и отвечает: – Влюбленность и труд»,[6] подтверждая свою верность «жаркой экзальтации разума».[7] Совершенно ясно, что для Сонтаг любить, испытывать желание и мыслить – это, по сути, смежные виды деятельности. Поэтесса и специалист по античной словесности Энн Карсон – писательница, которой Сонтаг восторгалась, – в своей замечательной книге «Эрос сладостно-горький» предположила, что «существует, по-видимому, некое сходство между тем, как Эрос влияет на разум любящего и как знание влияет на ум мыслящего». Затем Карсон добавляет: «Когда ум стремится что-то познать, возникает пространство желания», и эту мысль Сонтаг подхватывает в своем эссе о Ролане Барте, когда она замечает: «Писательский труд – это объятие, причем либо тебя обнимают, либо ты обнимаешь; а любая мысль – стремление выйти за пределы».
В 1987 году на посвященном трудам Генри Джеймса симпозиуме, проходившем под эгидой американского отделения ПЕН-центра, Сонтаг продолжила мысль Энн Карсон о неразрывной связи между желанием и знанием. Отвергая критику, не раз звучавшую в адрес якобы сухой и абстрактной лексики Джеймса, Сонтаг возразила: «Его лексика на самом деле свидетельствует о необычайной щедрости, изобильности, желании, ликовании, экстазе. В мире Джеймса всегда всего “больше”: там больше текста, больше осознанности, больше пространства, которое к тому же более сложно организовано, больше пищи для жадного ума. Джеймс вводит в роман принцип желания, который мне представляется совершенно новым. Это – эпистемологическое желание, желание познавать, оно сродни плотскому желанию и нередко имитирует или дублирует его». В своих дневниках Сонтаг охарактеризовала «жизнь ума» такими словами, как «любознательность, аппетит, жажда, томление, стремление, ненасытность, восторг, склонность»,[8] и, вероятно, она могла согласиться с тем, что Энн Карсон говорила от имени их обеих, когда признавалась: «Влюбиться или что-либо познать – то и другое позволяет мне по-настоящему ощутить полноту жизни».
Все амбициозные начинания Сонтаг были попытками противостоять стереотипным представлениям, опровергнуть их – будь то например, представления о женском/мужском, молодости/старости, из-за которых многие вынуждены жить жизнью, где нет места риску. Она постоянно перепроверяла и додумывала свою идею о том, что считающиеся полярными сущности – такие, как мышление и чувства, форма и содержание, этика и эстетика, сознание и чувственность, – на самом деле лишь дополняют друг друга и подобны ворсинкам на бархате: если провести по ним в разных направлениях, они дадут два вида текстур, два типа ощущений, два оттенка и два способа восприятия.
В эссе «О стиле», опубликованном в 1965 году, Сонтаг, например, писала: «Называя “Триумф воли” и “Олимпию” Лени Рифеншталь шедеврами, мы не лакируем нацистскую пропаганду эстетической снисходительностью. Нацистская пропаганда от этого никуда не исчезает. Но в этих работах есть и нечто иное… сложные движения сознания, изящества и чувственности».[9] А через десять лет она «провела по ворсу в другом направлении», сказав про «Триумф воли» в своем эссе «Магический фашизм», что это был «фильм, самый замысел которого опровергает независимость его создателя от пропагандистских целей».[10] И если сначала Сьюзен обращала внимание прежде всего на как она сама объясняла, «формальные подтексты содержания», то впоследствии взялась исследовать «содержание, встроенное в некоторые идеи формы».
Назвав себя одновременно «опьяненной любовью эстеткой» и «одержимой моралисткой», Сонтаг, по-видимому, вполне была бы согласна с мнением Вордсворта, говорившего о том, что «наше сочувствие всегда порождено удовольствием» и «всякий раз, когда мы сочувствуем боли, можно обнаружить, что сочувствие наше порождено и проявляет себя в едва заметном соединении с удовольствием».[11] Поэтому неудивительно, что, хотя сама Сонтаг полностью разделяла удовольствия, присущие, как она это называла, «плюралистской, полиморфной культуре», она никогда не переставала «смотреть на чужие страдания» (именно так, «Смотрим на чужие страдания», называется ее последняя книга, написанная незадолго до смерти) и не оставляла попыток облегчить людские страдания.
