– Осторожно, двери закрываются, – сказал Санька и повесил микрофон.
Камкин тронул поезд.
– Почему следующую не объявляешь? – спросил у Саньки.
– Да надоело. И так все знают. Бубнишь целый день, как попугай.
– Объяви! Положено, – сказал Камкин.
Санька нехотя подчинился:
– Следующая станция «Матросики».
Поезд набрал скорость. Солнце нещадно палило сквозь лобовое стекло, покрытое пятнами от разбившихся насекомых.
– Никитич, а почему «Матросики» называется? – спросил Санька.
Камкина никто, кроме молодого помощника по отчеству не называл, и ему было немножко приятно ощущать себя начальником.
– Говорят, во время войны тут флотский госпиталь стоял. Слушай, Санька, скоро в отпуск, поехали вдвоём на рыбалку. На неделю. Мне тут одну речку посоветовали, говорят, форели немеряно.
– Не, не хочу. Чего там делать? Я мотоцикл покупаю, в байкбанду вступлю. У них классно. Зелёный, – доложил Санька цвет светофора.
– Вижу зелёный. Жаль, одному скучновато. В тайге тоже классно. Красиво.
– Никитич, а правда, что ты с Грядиным вместе учился?
– Правда.
– А что ж, он начальник, а ты до сих пор машинист?
– А вот так. Не всем же начальниками быть. Не люблю я.
– Никитич, долго мне ещё «попугаем» работать?
– Научишься поезд водить, тогда посмотрим.
– Да как же я научусь, если только остановки объявляю? Ты ж меня не учишь.
– Как я тебя учить буду? Смотри, запоминай.
– А тебя тоже так учили?
– О, меня учили! – Камкин помолчал, улыбнулся своим воспоминаниям. – Меня знаешь, как учили! Я после техникума на маневровый тепловоз помощником пришёл. Машинист, Михайлыч покойный, суровый был мужик, пожилой уже, он ещё после войны на паровозах начинал. Вот он меня учил! Раз, говорит, помощник, значит работа поровну. День со мной покатался, а потом говорит: «После обеда твоя смена». Пошёл в машинное отделение, на матрац завалился и спит. Вот я и учился. Первые дни на ногах не стоял к концу смены. Там же, на тепловозе только одну сторону видишь, не то, что на электричке. И манёвры постоянно. Туда – сюда, с одного пути на другой по всей станции, состав собирать знаешь как сложно! Да ещё за двигателями смотреть надо. Тормозим. Объявляй.
– «Матросики». Следующая – «Залесье». Повезло тебе, Никитич. А тут, разве научишься?
– Тогда время другое было. Теперь мигом диплома лишат, если узнают.
– Да как узнают, Никитич? Мы же одни. А-а, всё со мной ясно, до конца жизни буду остановки объявлять.
Камкин усмехнулся, глядя на лицо юного помощника.
– Ладно, Саня, учись. Становись на мое место, – взял микрофон. – Уважаемые пассажиры, будьте осторожны, двери закрываются. Следующая остановка – платформа «Залесье». Трогай, Саня. А я пойду по вагонам прогуляюсь, заодно щиты посмотрю. Если что, по громкой позовёшь. Да в кривой на сто тридцатом сигнал дать не забудь. Давай, дерзай.
Камкин шёл по вагонам. Народу сегодня не много, почти все сидят. Бабушки с помидорами в вёдрах, туристы с гитарой, почти раздетые девушки с наушниками в ушах, подвыпившие парни, торговки с мороженым и газетами, суровые контролёры с охранниками в камуфляжной форме. Музыка, пиво, разговоры, газеты. Горячий ветер из открытых окон. В тамбурах курят. Камкин не обращал внимания на нарушение порядка – не его это дело, пусть наряд следит. Он прислушивался к ходу поезда. Тронулся Санька почти нормально, лишь чуть дёрнул. Ход набирал медленно, осторожно. Это ничего, пару минут всегда можно нагнать. Теперь скорость была нормальной. «Перегон длинный, – думал Камкин, – успею вернуться до „Залесья“. Пусть парень попробует полную ответственность, раз так рвется в бой».
Камкин проверял электрощит в шестом вагоне, когда услышал свисток. Поезд накренился в кривой. «Сто тридцатый километр. Молодец, Санька, сигнал дал», – подумал Камкин, закрывая дверцы ключом, и тут же отлетел, больно ударившись плечом. Тормоза завизжали, вагон затрясло, и Камкин всем телом ощутил, как колёсные пары юзом скользят по изогнутым стальным рельсам, высекая искры и пытаясь выскочить из колеи. Он рывком оторвался от стенки тамбура и ринулся по вагонам. Лица бледные, женщины визжат, помидоры под ногами… Наконец, поезд остановился. Кажется, с рельсов не сошёл.
Санька стоял бледный, вцепившись в рукоятку управления.
– Что, Саня, кто? Человек?
– Нет, собачка.
– Что-о?
– Собака. Бежит и бежит по путям. И не сходит. И не оглядывается. Я подумал, может, глухая.
– Саня, ты с ума сошёл! На собаку экстренное! Да ещё в кривой!
– Да она со щеночком была.
– И где она? Задавил?
– Не знаю. Убежала.
Камкин с минуту молчал, приходя в себя.
– Так, помощничек, бегом марш проверять колесные пары! Обе стороны!
Взял микрофон.
– Уважаемые пассажиры, электропоезд совершил непредвиденную остановку. Причин для беспокойства нет. Скоро поедем.
Включил связь.
– Диспетчер, диспетчер, ответьте машинисту шестьсот двадцать седьмого.
– Слушаю, диспетчер.
– В четырнадцать двадцать одну совершил экстренное торможение на сто тридцатом километре.
– Причина?
Камкин помедлил.
– Корова на путях.
– Сбил?
– Нет. Метров двадцать не доехали. Ушла.
– Ясно, понятно. Проверяйте подвижной состав и трогайтесь. График мне не сорвите.
– Понял. Уже проверяем.
– Ну, и что мне с тобой делать, Камкин? – глядел поверх очков Грядин.
– А что, в первый раз экстренное, что ли? – Камкин стоял перед столом начальника и никак не мог побороть в себе робость. Вроде не так давно студентами вместе водку пили, а теперь он вон какой солидный.
– Да ты все колодки на поезде пожёг, тридцать две колёсные пары с ползунами! Перетачивать за чей счёт будем?
– А что я мог сделать? Согласно инструкции…
– Кто там тебе путь перешёл?
– Корова… – глядя в окно, сказал Камкин.
– Врать ты, Камкин, никогда не умел. Откуда там корова, в десяти километрах от деревни? Темнишь ты что-то. Помощником у тебя кто?
– Санька Гусев.
– Оба объяснительные пишите.
– Уже написали.
– Ладно, чёрт с ней, пусть будет корова. Ты мне скажи, что с твоей потерпевшей делать?
– С какой потерпевшей?
– С пассажиркой. Руку сломала, в суд грозится подать.
– На меня?
– Нет, на железную дорогу.
– Она что, дура?
– Она не дура, она деньги отсудить хочет. И отсудит, если до суда дойдёт. А нас с тобой уволят. Понял? Короче, вот тебе её адрес, иди, договаривайся. Тут я тебе даже по дружбе ничем помочь не могу. Улаживай, как хочешь, плати там или ещё как, только чтобы суда не было. Ну, что ты смотришь? Иди, иди, Камкин, дел у меня без тебя хватает.
Камкин шёл к потерпевшей, прячась от ещё жаркого вечернего солнца в тени домов и старых тополей, и готовил примирительную речь. Он успел придумать несколько вариантов предстоящего разговора и был почти уверен в успехе, когда отыскал старый двухэтажный дом с нужным номером. Он присел на лавочку, вытащил сигарету. Камкин почти не курил, вернее, находился в вечной стадии бросания. Наверно это происходило потому, что сам Камкин не был уверен в том, что хочет бросить, но супруга настаивала и с помощью изуверских женских способов, можно сказать, принуждала. Сейчас он долго крутил в пальцах сигарету, потом, вспомнив слова супруги о том, что табачный дым угнетает мыслительные центры мозга, затолкал сигарету обратно в пачку.
