1
Зной полуденного солнца, втиснутый в узкую улочку, казался почти густым. Выбеленные стены ослепительно пылали на солнце. Маленький ослик, привязанный к пню акации с ободранной корой, стоял, грустно понурив голову, и лишь когда ему слишком докучали мухи, сердито бил по бокам хвостом. Возле него на дороге, присев на корточки, играли в песке двое детей. Они были увлечены игрой, но, заметив проходившего мимо высокого, широкоплечего человека, мальчик встал и произнес: – Мир тебе, дядя Иосиф.
– И тебе мир, Иуда, – ответил тот.
Он остановился. Дружелюбно похлопал по спине мальчика и, улыбнувшись маленькой девочке, которая продолжала сидеть на корточках и только смотрела на него снизу вверх большими черными глазами, сказал:
– И тебе мир, Сарра.
Затем он медленно пошел дальше, погруженный в свои мысли, а дети, повернув головы, смотрели ему вслед.
Он помедлил возле двери в стене дома. Прежде чем переступить порог, закрыл на мгновение глаза и прошептал: «Барух Ата Адонай, Мелех ха-олам…»[1]. Это была одна из берак[2], произносимых по разным поводам в течение дня; эту следовало произносить перед принятием важного решения. Лишь затем Иосиф толкнул скрипящую, хорошо ему знакомую, им самим когда-то сделанную дверь.
За дверью была приятная тень и запах разогретых солнцем листьев и трав. Узкая дорожка вела вдоль стены к саду, над которым, словно крыша, раскинулись ветви могучего сикомора[3]. Вокруг толстого ствола с узловатыми наростами коры была небольшая площадка. Сквозь листву проникало солнце, бросая на землю дрожащие, сияющие блики. Когда-то, еще в его детстве, эта площадка казалась ему большой – здесь можно было играть. Теперь она была до смешного маленькой.
На разостланном под деревом покрывале лежал человек, укрытый, несмотря на жару, грубым полосатым одеялом. Издалека было слышно его тяжелое, сопящее дыхание. Иосиф подошел ближе и склонился над лежащим. Старик дремал. Седые поредевшие волосы вздымались над головой, словно подхватываемый ветром пух. Его рот, в котором осталось всего несколько зубов, был приоткрыт, губы терялись среди седой бороды. Его руки со вздутыми жилами лежали на одеяле, слегка подрагивая. На одном из пальцев старика был толстый, бесформенный перстень, который был обвязан ниткой, чтобы не сползал.
Иосиф отошел и присел на низкий табурет. Он решил терпеливо ждать, когда спящий проснется. Вокруг царила тишина: шелест листьев сюда не долетал, птицы на деревьях заснули. Неподвижные, будто сделанные из глины, ящерицы грелись на солнце. Временами они внезапно утрачивали свою неподвижность и быстро, без малейшего звука перебегали с места на место, чтобы снова застыть без движения. Одни только невидимые в траве цикады отмеряли время своим стрекотанием. Положив руки на расставленные колени, Иосиф стал читать другую молитву: «Будь благословен, вечный Господь, Властитель Вселенной, за то, что посылаешь Своему народу тишину, чтобы мы могли думать о Тебе и чтить Твою волю».
С ранних лет Иосиф любил тишину. Она говорила ему отчетливее, чем голоса. Она требовала всегда одного и того же – ожидания. Рядом текла жизнь – беспокойная и шумная; произносилось столько ненужных слов, столько немыслимых жалоб, столько уверений, которые на самом деле ничего не значили… Посреди этого потока Иосиф со своей тишиной был словно камень на дне реки. Ждал – хотя, собственно, и не знал, чего ждет. Ждал того, о чем ему должна была сказать тишина.
Каждый вечер, когда жара спадала, на площадке за селением раздавались звуки бубна и флейты. Молодежь сходилась на игры и танцы. Бежали туда и младшие братья Иосифа. Издалека доносились до него веселые голоса, смех, хлопанье.
Он никогда не присоединялся к братьям. Это вовсе не означало, что его не тянуло к развлечениям, – ведь он был молод. Приходили минуты искушения. Зов тишины боролся с порывами его сердца. Но тишина всегда побеждала.
Проходили дни, заполненные работой в мастерской, которая прерывалась мгновениями произносимых им берак. По субботам, в дни совместных молитв, Иосиф ходил в синагогу. Когда наступал день его служения, он надевал талес[4], вставал, подходил к пюпитру, брал из рук хаззана[5] священный свиток Торы, накрученный на деревянный валик, и, обратив лицо в ту сторону, где возвышался еще не достроенный храм, громко читал положенный отрывок.
В мастерской у Иосифа всегда было много работы. Постоянно приходили люди с заказами. Он был известен своей обязательностью и мастерством и при этом никогда не просил за работу много. В переговорах с заказчиками не возникало торга: все знали, что если Иосиф установил цену, то она соответствует лишь стоимости материала и невысокой причитающейся за работу плате. Установленный срок он всегда соблюдал.
В его мастерской всегда были слышны рубанок и молоток. Часто раздавались и детские голоса. Иосиф, человек молчаливый, любил детей и охотно с ними разговаривал. Их занятия интересовали его больше, чем дела взрослых. В мастерской всегда было несколько маленьких зрителей. Они наблюдали за его работой, о чем-то спрашивали, а он им отвечал. Временами подзывал к себе какого-нибудь мальчика и вручал ему небольшую пилу или рубанок. Показывал, как их держать, как использовать инструмент. Давал для обработки деревянную дощечку. Иногда хвалил и дружелюбно похлопывал умелого ученика, а в другой раз только качал головой и объяснял, какие были допущены ошибки. Все дети в селении называли его дядей. Впрочем, это обращение принадлежало ему и как старшему представителю рода.
Скрипнула та же калитка, через которую вошел он сам. На дорожке у стены он увидел двух человек. Шли они медленно, с важным видом, богато одетые в необычные для этих мест одежды, а их бороды были подстрижены иначе, нежели у всех в округе. На их покрывалах не было предписанных иудейским законом кисточек. Оба принадлежали к роду, но уже давно покинули родное селение и жили далеко, в Антиохии. Стали зажиточными купцами. А теперь приехали навестить родимое гнездо.
Гости поклонились Иосифу, и он ответил на их поклон:
