1. Пролог
Было уже поздно. На улице давным-давно стемнело, и сквозь покрытые ледяным узором окна деревенских домов, проглядывал тусклый свет, тянувшийся от свечей. Как обычно в ночь крепчал мороз, а белый пушистый снег опускался на землю, укрывая собой следы редких путников.
В одном из домов, что примостился на краю деревушки Пýстошка, звенела тихая и красивая песня. Молодой девичий голос лился, словно патока, мягко и протяжно, пока девица пряла свою пряжу, сидя на лавке у стены в жарко истопленной комнате. Золотистая коса свисала ей за спину, алые губы едва приоткрывались, выпуская наружу слова песни, а пальцы действовали ловко и умело, привычным жестом закручивая шерсть.
Надрывный собачий лай, внезапно донёсшийся с улицы, заставил девицу на время прервать своё занятие. Песня смолкла, а золотоволосая красавица прислушалась.
«Кого это там принесло на ночь глядя? Да ещё и в бесовскую неделю?[1]— насторожилась она, поднялась с лавки и подошла к окну, выглядывая наружу. Но лишь темнота ей мрачно улыбалась сквозь заледенелые стёкла. — Может, кошки бегают? Будь они неладны!»
Тем временем собаки, и своя и соседские, заливались лаем, и девица уже решила, что сейчас они сорвутся с цепи, и понесутся по двору.
«Надо бы глянуть, что там», — подумалось ей, и, накинув на плечи свою овчинную шубку, девица вышла сначала в сени, где обула валенки, а затем, отворив дверь, ступила на ледяное крыльцо. После жарко натопленного дома мороз, царивший на улице, показался особенно лютым, и она зябко повела плечами под тёплыми одеждами.
Собачий лай звенел в ушах, разносясь в промёрзшем воздухе по всему двору.
— Буян! — прикрикнула девица на тёмно-бурого лохматого пса, что рвался вперёд, словно видел кого в темноте; длинная добротная цепь гремела от каждого его движения. — А ну, замолчи, окаянный!
Она стояла на крыльце, вглядываясь в морозную темноту, но, казалось, кроме неё и Буяна, здесь никого нет. Собака носилась по двору взад-вперёд, насколько позволяла длина цепи, и её злобный, отчаянный лай постепенно стихал, пока не перерос в скулёж.
— Да что это на тебя нашло, όстолбень[2]? Здесь же нет никого! — бросив на Буяна сердитый взгляд, шикнула девица.
Её щёки стало покалывать от мороза, который нахально пробирался под распахнутую шубку, и, сильнее запахнув полы, девица толкнула входную дверь с намерением вернуться в дом. Дверь широко отворилась, маня хозяйку вовнутрь. Она уже переступила порог, когда услышала, как от чьих-то шагов тихонько поскрипывает колючий снег.
Обернувшись, девица едва не вскрикнула от испуга, но лишь прижала окоченевшую ладонь к груди, словно хотела успокоить колотящееся сердце.
— Бабка Марфа! — выдохнула она, и в морозный воздух взметнулся белёсый пар. — Ох, и напугала же ты меня!
— Да что ты, Лушенька. — От калитки раздался чуть сипловатый бабий голос. — Я не со зла! Ты уж прости дуру старую!
— А ты чего бродишь в потёмках? Случилось что? — нахмурилась Луша.
«И как это не боязно ей бродить одной по деревне? Совсем из ума выжила! — подумала она и принялась тереть руку об руку, пытаясь согреть окоченевшие пальцы. — И Буян отчего-то всполошился.»
— Ничего не случилось, — снова просипела бабка Марфа, сделав шаг в сторону крыльца. Буян оскалился и зарычал, звякнув массивной цепью, а бабка прищурилась, блеснув в темноте своими выцветшими глазами:— За тобой я пришла, Лушенька.
— За мной? — удивилась Луша.
— За тобой, — кивнула старуха, не спуская зоркого взгляда с бурой собаки. — Дед вздумал коня подковать, так что Никитка твой у нас нынче, а меня за тобой и прислал. Иди, говорит, бабка Марфа, веди мою Лушеньку ко мне! Негоже ей одной, говорит, сидеть!
Стоило бабке заговорить про мужа её Никиту, деревенского кузнеца, щёки Луши раскраснелись ещё сильнее, но уже не от мороза, и всякие здравые мысли покинули девичью голову.
Она мигом воротилась в дом, покрыла тёплым платком голову и выскочила на мороз к бабке Марфе, что так и поджидала её возле калитки, кутаясь в свой полушубок.
Как только они вышли со двора, Буян принялся выть, да так протяжно и тоскливо, что у Луши мороз пробежал по всему телу.
«Да что это с ним приключилось?»— удивилась она, слушая жалобный вой Буяна, который подхватили соседские собаки. Ветер разносил этот вой по всей деревушке, окутанной мраком.
— Ты не отставай, Лушенька, а то ночь-то тёмная да снежная, кабы не заблукать нам! — просипела бабка Марфа, идя чуть впереди.
Луша шла за старухой след в след, и снег похрустывал под её валенками. Темень была такая, хоть глаз выколи, и лишь едва различимый свет полумесяца кое-как освещал им путь. Пронизывающий ветер дул в лицо, холодя и без того замёрзшие щёки.
«И на кой ляд я только согласилась идти?»— запоздало подумалось Луше, когда она в очередной раз поправляла платок вконец окоченевшими пальцами.
Она шла следом за бабкой Марфой так долго, что невольно заозиралась по сторонам. А куда они идут? Бабкин дом же совершенно в другой стороне! Неужто Марфа совсем выжила из ума и повела её в обход через речку? Почему-то эта мысль только сейчас пришла ей в голову.
Всё кругом покрывал белый снег, который продолжал сыпать хлопьями, а дома исчезли, и Луша поняла, что они вышли за околицу.
Она уже открыла рот, собираясь спросить бабку об этом, но внезапно налетевший порыв ветра подхватил горсть колючего снега и швырнул ей прямо в лицо. Ледяная крупа запорошила глаза и попала в рот, и Луша на мгновение остановилась, утирая лицо холодными раскрасневшимися пальцами.
— Бабка Марфа, так мы не туда идём! — крикнула она и, открыв глаза, глянула вперёд, где ещё минуту назад маячил чуть сгорбленный силуэт старухи, обтянутый тёмно-серым полушубком.
Сейчас же перед Лушиными глазами никого не было. Она протёрла их ещё раз, словно хотела развеять морок, но бабка Марфа так и не появилась.
— Баба Марфа? — позвала Луша, оглядываясь кругом, но лишь свист ветра был ей ответом. — Баба Марфа?
Луша бросилась было назад, но, не заметив на снегу следов, остановилась. Сердце у неё захолонуло, и Луша принялась креститься. Куда подевалась бабка Марфа? Страх пробрал её до самых костей, да так, что и самому трескучему морозу было не по силам.
Она вглядывалась в темноту вокруг и не знала, куда ей теперь идти. Всё было сокрыто мраком, и Луше показалось, что даже месяц пропал, делая небо непроглядно-чёрным.
— Знаю я, это всё черти да ведьмы! — крестясь, шептала Луша, и губы её дрожали. — Это всё их проделки! Чур меня! Чур!
Она ещё раз оглянулась, а потом бросилась бежать наугад. Снежные сугробы мешали и замедляли её. Луша с трудом переставляла дрожащие ноги, и казалось ей, что она завязла в болотной топи.
