Кто не мечтал быть котом? Нет, я понимаю, о таком вслух не говорят. В таком не признаются. Мы – мыши. Дети Света. Хранители Договора. И так далее.
Но все же. Загляни в голову самому святому мышиному старцу, уверен, долго искать не придется. Ее – мечту родиться котом.
Жизнь мыши – адский труд, к тому же труд неблагодарный. Путь мыши полон ловушек, ненависти и презрения. Но свою задачу – хранить Договор – мы выполняем исправно. Хоть и приходится нам несладко.
А кот? В наше время, будем честны, у кота не жизнь, а сметана. Кто видел этот Мрак, кто его щупал? Я – нет. Иной раз выбираюсь, конечно, под ночное небо. Почтить память предков. Сов послушать. И вот что я вам скажу: не страшно. Ни капельки.
Хвостат, хранитель Договора, учит, что если и был когда-то в древности Мрак – тот самый, который Создатель отделил от Света, – так нет его давно. Сгинул, растворился и стерся, оставив вместо себя равнодушную серую ночь. Хвостат – воплощение мудрости. Такого не слушать – себе дороже.
Но я судить не берусь. Тем более с моим мышиным зрением.
Зрения моего, впрочем, хватает, чтобы разглядеть счастливую кошачью долю. И нет-нет да и позавидовать.
Котам хорошо.
Котов люди любят и ценят. Сами, может быть, не знают, за что. Котам ставят памятники, кое-где им, говорят, даже поклоняются. Нет, я поклонов не жду. Честно. Но от благодарности не отказался бы. Короткое же слово, несложное – спасибо. Нет, не дождусь. А дождусь – веника. Мышеловки. Отравленного сыра.
Коты живут в десять раз дольше мышей. Научный факт. Таких, как я, Рифмоплет пережил сотни, а то и тысячи.
Но теперь наш кот выбыл из строя, причем самым подлым образом. Не подготовив замены. Вспоминая спокойную жизнь, которую вели мы в лучшие дни, при Рифмоплете, я задумываюсь: знает ли он, что творят котята, оставшиеся без присмотра? Ведь это, между прочим, его прямая обязанность – вразумить младших товарищей и вбить в них когтистой лапой науку о Договоре.
Беда в том, что Рифмоплет безумен. Безумен окончательно и бесповоротно. Хвостат-то когда еще это предсказывал. И вот оно, сбылось.
Безумие – страшная штука, заразная. Взять хотя бы друга моего, Ушаста. Сгинул в считаные часы – в конвульсиях и горячке. Кот, конечно, посильнее будет. Вон уже сколько держится.
Но мне от этого не легче. Потому что сторожить его сегодня – моя очередь.
Серой тенью пристраиваюсь на посту за трубой. Впереди бессонная ночь – серьезное испытание для мыши. А уж ночь наедине с безумным умирающим котом – что может быть хуже? Разве что Мрак. Что бы там ни говорили Хвостат и мой собственный опыт, я все-таки побаиваюсь. Уши трясутся – кому расскажешь, засмеют.
Жить Рифмоплету осталось недолго. Даже по нашим мышиным меркам. Уже месяц лежит он на крыше почти без движения. Находит в себе силы подняться только дважды в день. Утром Рифмоплет спускается на чердак, чтобы встретить Хозяйку, которая приносит ему молока. Вечером провожает солнце. Вот как сейчас. Надо признать, его черный силуэт, подсвеченный закатными лучами, смотрится величественно и грозно. Может, за это их люди ценят? За величие?
Когда солнце скрывается за лесом, а воздух делается черным, Рифмоплет устало сворачивается клубком. Все, кажется, спит.
Эх, мне бы его счастье. Впрочем, какое уж тут счастье. Из своего убежища я отлично чувствую запах скорой смерти.
– Эй, мышь. Подойди ближе, мышь.
Не спит, подлец.
Я, конечно, не отвечаю и не двигаюсь с места. Инструкции строго-настрого запрещают приближаться к Рифмоплету, слушать его и особенно вступать в разговор. Нельзя выдавать свое присутствие Объекту. Объекту! Так смешно формулировать умеет только Полухвост.
Но дело, конечно, не в инструкциях. Дело в Ушасте. Слишком хорошо я помню, во что превратился мой доверчивый друг после разговоров с котом. Безумие заразно. Нет уж: ни шага, ни слова.
– Не бойся, – говорит Рифмоплет. – Я тебя не съем.
Смешно. Рифмоплет не способен даже вылакать молоко, которое оставляет ему Хозяйка. Куда ему справиться со мной.
– Можешь не отвечать, мышь. Я слышу твои мысли. Ты напуган.
Три раза ха-ха. Мысли он слышит. Лапку не проведешь такими фокусами. Лапка, кстати, это я и есть.
– Лапка? Приятно познакомиться, Лапка. Мое имя ты знаешь.
Ох ты ж, мышиный бог! И правда слышит. Бежать, бежать отсюда! Но я только крепче прижимаюсь к кирпичу, на котором устроился. Я мышь, дитя Света. Меня не так-то просто напугать.
– Не дрожи, Лапка. Я тебя не обижу.
Не отвечать. Не думать. Тише мыши, кот на крыше, а котята еще выше.
– Куда уж выше. Сам подумай. Некуда выше. Разве что – на небо. Впрочем, они это скоро устроят.
Они?
– Вы. Мыши.
Я понимаю, куда он клонит, и мысленно кручу хвостом у виска. Кот и вправду безумен. Мыши никогда не пойдут на такое.
Признаю: котята здорово меня нервируют. Да что там – нервируют. Будем честны. Я их ненавижу. У меня для этого поводов предостаточно, но главный, конечно, – Камышик.
Котята – милое слово, уютное. Оно про полосатые комочки шерсти, которые так забавно делают свои первые неуверенные шаги. Нашим полосатым комочкам – Снежинке и Мурзику – уже по пять месяцев. Между собой мы зовем их Убийцей и Палачом. Пять месяцев, только подумайте! Треть мышиной жизни. В таком возрасте всякий уважающий себя кот обязан знать и чтить Договор. Но нам достались какие-то дикари.
С каждым днем нас все меньше. Котята исправно душат мышей одну за одной, сея страх и панику. Сероух, Валенок, Кубышка… Мы помним имена наших героев. Неделю назад в этот список попала и моя Камышик.
Но убить их? Только безумец может подумать, будто мы на такое способны.
У мышей есть предназначение. И мы никогда ему не изменим.
– Правда? Расскажи, что ты знаешь о мышином предназначении. Вместе посмеемся.
Ох, я и забыл, что этот подлец меня слушает.
Тише, мыши, кот на крыше, а котята еще выше…
– Кто тебя научил этой считалочке?
Считалочке меня научил Хвостат. Но коту-то какое дело?
– Такое, что эту считалочку Хвостату рассказал я сам. Очень, очень давно. Даже по вашим мышиным меркам.
Нашел чем гордиться. Это как если бы я хвастался цветом шерсти, а Полухвост огрызком хвоста. Ну да, кошки живут дольше. Я, кажется, уже упоминал об этом.
– Кошки, – тихо говорит Рифмоплет. – Кошки, а не мыши. Спроси у Хвостата, сколько ему лет.
Лет! Смешно пошутил. С чего бы мышам возраст годами измерять?
Вот мне, например, двести восемнадцать дней. Солидный возраст, между прочим. Жизнь, считай, перевалила за половину. А Хвостату… Хм. А ведь и правда – сколько ему? Дед мой, Слоник, родился уже при Хвостате. Это я точно знаю, потому что имя деду Хвостат и придумал, а уж дед ему это потом всю жизнь припоминал. Нелепость же неимоверная: мышь по имени Слоник. Дед мой, надо сказать, был долгожитель, седьмую сотню дней разменял, прежде чем…
