***
Правая ступня Дайниса ни с того ни с сего вывернулась, и он упал на колени; сухая дорога оказалась вдруг под ладонями, и на ощупь она была как корка чёрствого хлеба. А от чёрствого хлеба полшажка до видений, что мучили Дайниса и во снах, и наяву: голые полки кладовой, пустая похлёбка, тонкая до прозрачности кожа жены, её худые руки, узкие, слабые запястья. То, что он каждый год боялся увидеть по возвращении.
Кошмарные образы заглушили боль в ушибленных коленях, и Дайнис почти легко поднялся на ноги.
Солл, шедший впереди, обернулся:
– Не время падать, смотри – ещё один поворот, и мы уже у городских стен, – не понять, шутит или так.
– Солнце печёт, – проворчал Дайнис, думая о том, что Солла никогда ничего не тревожит, такой он толстокожий. – Голова кружится.
– Так оно всё лето печёт, – отмахнулся друг. – Что ж ты только сейчас стал жаловаться?
Солнце пекло всё лето, но на дороге было по-особому жарко и душно. Солл и Дайнис одни шли по ней в мареве горячего воздуха. Колонны снабжения приходили в Кальдеру три раза в год, летом – никогда, а больше этот путь никому не был нужен. Даже почта сюда едва добиралась, и город жил жизнью тихой, неинтересной остальным равнинам. Случись здесь что-то, в столице узнали бы нескоро.
Кальдера была построена как будто на плоском дне огромной чаши, вокруг синей туманной стеной поднимались горы. Только один просвет и зиял в гряде: на юго-востоке. Именно там проходила единственная дорога, связывающая город со столицей. Но начиналась не у ворот Кальдеры, а на северо-западе, от подножия гор. Когда-то там была ещё один проход, но уже давно его перегораживала огромная стена. За ней лежали дикие болота.
Каждый, кто вырос в Кальдере, знал немало страшилок о существах, что в тех болотах водились.
Рек в чаше не было, дожди сюда приходили редко, люди пробурили колодцы глубоко, и три четверти года воды в них хватало. Но летом она уходила низко, а в самые засушливые годы жителям Кальдеры приходилось несладко.
Плодовые деревья здесь росли плохо, а злаки так и вовсе не приживались. Местные травы же едва ли годились в пищу скоту. Кальдера жила за счёт колонн снабжения, что присылал Орден. А чтобы уравнять распределение, Орден ждал от здешних людей ответа: на месяцы они отправлялись работать в столицу и ещё дальше на юг, в плодородные, дождливые края.
И всё же Орден, из каких-то важных причин, ревностно следил, чтобы Кальдера не превратилась в урочище.
Дайнис и Солл возвращались с отработки домой в конце самого жаркого на их памяти лета. И потому Дайнису было неспокойно: чем сильнее жарило солнце, тем больше он мучился застарелыми страхами. В настоящую засуху даже Орден не поможет Кальдере, не выйдет и у него привозить раз за разом воду, чтобы напоить целый город. И Дайнис глядел на солнце, как на врага, и думал только о том, что ждёт дома.
А Солл шагал себе и шагал, и даже ботинки его отбивали весёлый ритм.
Чем ближе становились к друзьям городские стены, тем больше Дайнису мерещилось, что Кальдера как будто спит. Не слышно городского шума, не видно дыма над трубами, лишь качается марево, запутавшееся в засохших ветвях.
Встревоженные, путники вошли в город, и вытоптанную пыльную дорогу под их ногами сменили старые камни мостовой. Друзья остановились на миг, окидывая взглядами обычно людную площадь: куда ни глянь, не видно никого. Так что, невольно ускоряя шаг, они двинулись к своим домам. Солл, закусив губу, шёл прямо вперёд, не глядя ни под ноги, ни по сторонам; Дайнис тщетно заглядывал в боковые улицы, надеясь увидеть хоть кого-то. Лишь единожды мелькнул в тупике силуэт, но Дайнис, едва успев обрадоваться, тут же понял; это вовсе не человек.
Первым был дом Солла, и тот, не прощаясь, нырнул под низкий навес крыльца, а навстречу ему, отворив рассохшуюся дверь, бросился младший сын. А потом показалась и дочь, жена и пожилая мать; они были худыми, коричневыми от загара, измученными духотой, но живыми.
Дайнис глянул на семью друга и подумал: обошлось. Наверняка – обошлось.
Его дом был дальше по улице; и, как вскоре узнал Дайнис, пустовал уже несколько дней.
Год тот оказался для Кальдеры самым страшным на памяти ныне живущих. Вода осталась лишь в одном колодце и отступала всё ниже. Кто-то сумел выжить, кто-то нет.
– …Малыш был такой слабенький, – не глядя Дайнису в глаза, говорила жена Солла, Илла, – и родился раньше срока. Тина не доходила два месяца, – женщина сбивалась, не зная, как рассказать о таком. – …Сначала он пытался есть, но потом… как ни старались, мы не могли его накормить. Тина сходила с ума, плакала, не переставая, когда он стал угасать. А потом… потом, когда…
Дайнис слушал её слова, но взгляд его был пуст так же, как и его дом.
– Сперва она не впускала меня. Я стучала в двери и в окна, ходила несколько раз в день, оставляла ей воду на крыльце, но Тина не открывала. У меня было так мало сил, и у остальных тоже, и никто не хотел идти на помощь. Видела её через окно – она просто лежала на постели и смотрела в стену. Потом, на третий день, я не смогла её разглядеть. Я надеялась, что она вышла за водой… – женщина помолчала немного. – Их похоронили у восточной стены.
Илла сказала «похоронили», но в такое лето это означало «сложили в общую яму и забросали сухими комьями». Люди берегли силы, время заботы о мёртвых вернётся вместе с водой.
Дайнис кивнул. Лицо его застыло как маска: широко открытые глаза, невидящий взгляд, будто ломанная улыбка.
Через день настала очередь Солла стучать в двери Дайниса. Неохотно, шаркая ногами, тот подошёл к двери, а потом вдруг яростно толкнул её, едва не задев друга.
Они сидели молча, ведь сказать тут было нечего, но Солл, мучительно подбиравший слова, наконец нашёлся:
– Ты видел этих? – с ненавистью произнёс он. – Теперь весь город ими кишит.
Дайнис кивнул безразлично:
– Я видел одного, когда мы шли домой… – и замолчал. Солл продолжал:
– Да, они теперь не стыдятся и по людским кварталам шляться. Раньше сидели в своих подвалах да бараках, а теперь… я ходил за водой – они там, был в пустой лавке – они там. Говорят, они теперь работают в садах, хотя там всё равно ничего не растёт, но они что-то копают, ищут корни…
Он продолжил говорить с возрастающей злобой:
