Никто не знал, как этот старик появился в их дворе. Загадочным было его появление. Он принёс с собой, – в прорезях своих карманов и складках своих морщин, в потаённых теневых уголках несуразной фигуры, закутанной в затрапезную, гнилую и грязную без живого места шинель, – какую-то муть и хмарь, которая расползалась от него в разные стороны и заражала души смотревших на него людей.
Он втащился в их двор-колодец, тяжко опустился под усыпанную плодами ранетку, – и тут же от него ореолом стало расползаться чёрное пятно, яблочки вмиг налились кроваво-красной зрелостью и стали падать на его голову, словно крупные капли адского дождя.
С его появлением всë во дворе замерло, словно трупным холодом скованное. Люди смотрели на него странно, в какой-то инстинктивной тревоге, малые дети бросили сосать и открыли ему навстречу свои беззубые ротики в гримасе необъяснимого ужаса. Окна захлопнулись, кошки разбежались, собаки шарахнулись в подворотню, поджав облезлые хвосты. Замер стрекот домино, затухли папироски.
Ноги старика были обмотаны толстым слоем каких-то тряпок. Полина видела столь монументальные ноги только раз в жизни, – в зоопарке, у слона. Казалось, что старик не ходит, а передвигается, как циркуль, – на двух огромных, толстых столбах. Вонючая кожа была сплошь покрыта какими-то струпьями. Болячки мокли, источая зловоние, потом ссыхались и осыпались с его лица отвратительным струпом. Голову венчала какая-то несуразная вязаная шапочка.
Он вздрагивал от малейшего шороха – и начинал беспорядочно озираться своими сумасшедшими глазами, в которых не разобрать было, где – зрачок, где – белок. Всë сплошь какая-то серая, гнойно-гнилостная муть плавала в его глазницах. Его нижняя челюсть постоянно дрожала, как будто беззвучно объясняла что-то или в чем-то оправдывалась. И он всë время нюхал воздух, как делают слепые собаки, чтобы угадать, не угрожает ли им с какой стороны опасность. А потом вдруг брал и быстро тёр нос, – словно сбрасывал с него что-то досадливо-мешающее, – сразу обеими руками, глубоко запрятанными в неестественно длинные, как у арлекина, рукава.
– Разве такие блаженные ещё бывают? – изумилась Полина, оглядывая старика взглядом, в котором смешались жалость и отвращение.
– Видимо, бывают, – грустно отозвалась сопровождавшая еë мать. – Пойдём, не нужно смотреть, особенно в твоём положении.
Полина была в прекрасном положении: из-под не застегнутого бежевого плаща выглядывала полоска нежно-розового ситцевого платья, – а из-под него торчал, словно в полёте округляясь навстречу новому миру, животик. Круглый драгоценный ларец – хранитель очередной человеческой жизни.
– Так странно, – задумчиво произнесла Полина, – я полагала, что в советском государстве уже не встретишь такого рода классовых контрастов.
– Эх, детка, – прошептала мама еле слышно, – есть явления, над которыми не властны ни время, ни политические режимы.
Мальчишки, что постарше и посмелее, подкрались к старику сзади и, набрав в пригоршни ранеток, принялись обстреливать спину бродяги импровизированной шрапнелью. Сердце комсомолки не выдержало: Полина, смешно ковыляя со своим животом наперевес и грозно потрясая бутылкой молока в авоське, заступилась за старика.
Он показался ей таким жалким и дряхлым, – как будто пришелец из прошлого века, – а в прошлом веке, до победы советской социалистической революции, всем, как известно, жилось не сладко. Полина посчитала своим долгом урезонить толпу неразумных ребят и заодно показать им коммунистический пример.
Старик вдруг зашамкал беззубым ртом, замахал руками, – дескать, не надо трогать детей, пусть веселятся в порыве своей, хоть и циничной, младости.
– Не надо, пусть, пусть!
– Вам нужна какая-нибудь помощь? – осведомилась Полина и вздрогнула, встретившись с совершенно больными глазами старика.
– Уже не знаю. Разве что немного молока? – попросил старик. Полина, не раздумывая, вынула из авоськи бутылку молока, открыла и подала бродяге.
И тут волна какого-то примитивного, плохо объяснимого страха прокатилась по девичьему стану. На её глазах старик ловко засучил рукава своей шинели, оголяя две культи, которыми аккуратно принял вожделенную бутылку. Слои обмотанного вокруг него тряпья скрывали, насколько на самом деле этот человек был истощён. У него не хватало кистей сразу обеих рук, и, видимо, – довольно давно, так как своими обрубками он управлялся с ловкостью циркача. Стало понятно, откуда взялось обманчивое впечатление неестественно длинных рукавов.
Старик следил за покачиванием Полининого живота под одеждой с выражением какой-то одержимости, которая смутила даже юную комсомолку.
– Берегите дитя! – хрипло сказал старик и закашлялся, брызгая себе на подбородок зеленоватой слюной.
– А что, ему разве что-то угрожает? – решительно произнесла Полина, но голосок девушки слегка дрогнул.
– Да, – такие, как я! – глухо произнёс старик, и тут же грохнул пугающим смехом. – Если бы вы знали, с кем теперь беседуете, не стали бы, наверное, так отчаянно защищать меня.
ёт и навык, и сноровку, и опыт; по сути, всë, что нужно человеку, он приобретает через труд, а вот на книжках далеко не уедешь, когда жрать хочется. У самого у него было за плечами три класса школы, где он выучился счету и чтению по складам. Больше ему в жизни ничего и не пригодилось.
Старик, механически посмеиваясь, ещё какое-то время посидел под деревом, которое, казалось, не хотело давать ему даже тени. Потом с трудом, сдерживая стон, поднялся на больные ноги и опять отправился в путь, продолжая своё скитание, которое с высоты прожитых лет уже начало казаться ему проклятой вечностью…
Сели за стол, как всегда – в молчании, только слышно было, как то и дело вздыхает отец. От его вздохов веяло недовольством, и жить не хотелось от его вздохов.
Когда он возвращался после работы, на ясный горизонт, воцарявшийся в доме усилиями матери, словно наползала грозовая туча, готовая разразиться бурею над головой у каждого, и самое страшное, что она так ни разу и не пролилась, не дала себе большой воли, – но день за днём, год за годом нависала смутной угрозой, от которой было неясно, чего ожидать. То ли прибьёт, то ли покалечит.
Будучи маленьким, Платон в отце души не чаял, хотя наружностью был на него абсолютно не похож, – вылитая мать. Та строгость, с которой отец обходился дома и в хозяйстве, нравилась мальчику. Он трепетал, считая, что так и подобает главе семейства и вообще мужескому полу, чтобы удерживать главенствующую позицию.
Первая, несмелая подозрительность родилась из нескольких эпизодов и разговоров, которым Платон вдруг стал свидетелем. Они, наверное, случались и раньше, но ребёнку не хватало осознанности, чтобы понять их истинный смысл.
