«Разводить пчел – все равно что управлять солнечными лучами».
Генри Дэвид Торо.
Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта
Сентябрь, 1943.
Франция, Прованс
Мертвые пчелы падали с мрачного закатного неба; их легкие тельца кувыркались в воздухе и бились о бирюзовую крышку улья. Жиль выпрямился, вдыхая густую смесь ароматов лаванды, меда, летних трав, собственного пота… И чего-то еще. Чего-то химического, чуждого и неуместного на лавандово-золотых полях. Чего-то, объясняющего и трупики пчел, и кружившихся над ними стервятниками ласточек.
– Ah! Vous dirais-je, maman[1], – идеально чистым голоском пела его трехлетняя дочь, сидя на перевернутом ведре, не замечая ни неба, ни пчел, ни страха, который на миг вышиб воздух из его легких.
– Colette, calme-toi[2], – сказал Жиль, приложив палец к губам.
Девочка замолчала и удивленно взглянула на отца темными глазами. Он никогда прежде не прерывал ее пения.
Жиль, не отнимая палец от губ, закрыл глаза и прислушался. Из улья вырвался низкий гул, затем он стал тише, словно кто-то выкрутил ручку громкости на радиоприемнике. Верный знак любому пчеловоду: что-то не так. Возможно, умерла матка. Или паразиты – клещи либо жуки – пробрались в улей и убивают пчел.
Или вся колония узнала, еще раньше Жиля, что единственное, чего он страшился – и молился, чтобы этого никогда не случилось, – ждет их на пороге. И пчелы выбрали внезапную смерть вместо долгой и мучительной.
Жиль напряг слух, пытаясь расслышать отдаленные звуки сквозь гудение пчел, крики птиц и собственное дыхание. Да. Вот оно. Шум нескольких двигателей. Судя по звуку, не легковые машины – грузовики. Огромные грузовики для перевозки людей, медленной вереницей катящие по дороге между маленькими фермами и цветущими лугами Прованса.
Видимо, это неизбежность. Их некому было защитить, когда немцы вторглись в свободную зону на юге Франции в ноябре прошлого года. Жиль протяжно вздохнул, глядя, как облако пыли и сухой травы, поднятое колесами грузовика с извилистой грунтовой дороги, стекает вниз в долину, словно ядовитый газ. Он подумал о семье, которая в эту самую минуту прячется в его сарае, в маленькой комнатке под потайным люком, прикрытым тюками сена. Мать, отец и трое ребятишек; женщина ждет четвертого. Он даже не спросил их имена. Такие семьи появлялись в его доме так часто и так ненадолго, что он перестал спрашивать. Когда приходила весть, что кто-то из них не добрался до гор, было легче не знать их имен.
Жиль тихо выругался. Три дня назад, когда к нему заглянул подручный полица́я, он все понял. Заметил, как взгляд парня обшарил комнату, прибранный стол, скамью, слишком ровно стоящую вдоль стены. Паутина из всех углов выметена, инструменты аккуратно разложены по местам. Все признаки женской руки в доме – притом что жена Жиля умерла три года назад.
Да, Жиль понял еще тогда. И пчелы поняли.
Полчаса. Все, что у него есть, пока грузовики не доберутся до фермы, стоящей в тени шато. Пока не заметят ярко выкрашенные ульи и каменный дом, в котором почти двести лет обитали поколения его семьи. Пока не зайдут в сарай и не начнут ворошить сено. Выхлопные газы защекотали ноздри Жиля, перебили сладкие ароматы любимых полей. Он резко повернулся к Колетт:
– C'est le temps[3].
Подхватил дочь на руки и побежал, чувствуя ее теплое дыхание на своей шее. Он еще не достиг сарая, когда девочка начала плакать, а к тому времени, как семья выбралась из укрытия и бросилась бежать по лавандовому полю, преследуемая собственными тенями, всхлипы Колетт перешли в икоту.
На кухне в задней части дома Жиль взял маленький кожаный чемодан, принадлежавший матери Колетт, собранный в тот день, когда он решил, что больше не станет держаться в стороне. Осторожно снял чайник с буфета, где тот стоял между таких же чашек и блюдец, подержал тонкий фарфор в грубых пальцах. Покойная жена любила красивые вещи, любила красиво сервировать стол и пить чай из изысканных чашек. Фарфоровый сервиз был свадебным подарком хозяев шато его деду и бабушке в благодарность за долгие годы преданной службы.
Жиль завернул чайник в маленькое полотенце и спрятал среди вещей Колетт в чемодане, затем вновь взял девочку на руки, прижался лбом к ее лобику.
– Все будет хорошо, ma petite chérie[4]. Мадам Боско обещала присмотреть за тобой, пока я не вернусь.
Взяв чемодан, он быстро вышел из дома и направился к соседней ферме. В большом итало-французском семействе Боско своих детей было семеро, однако они не спросили Жиля, с чего ему может понадобиться оставить им дочь на неопределенное время. Понимали, что лучше не знать.
– Non, Papa!
Нижняя губка Колетт задрожала, но Жиль не замедлил шаг и не обернулся. Лишь прижал ее белокурую голову к своей груди и зашагал быстрее, глядя на освещенные окна каменного дома. Белые простыни реяли на веревке, подобно сигналу тревоги.
Дверь открылась, не успел он к ней подойти. Дородная фигура мадам Боско заполнила проем; из-за ее спины выглянула маленькая девочка, темноволосая, как мать, но тоненькая как тростинка.
– Иди в дом, – велела ей мадам Боско. – И смотри, чтобы твои братья и сестры не подходили к двери.
Мадам Боско повернулась к Жилю.
– Сейчас? – тихо спросила она.
Он кивнул, еще крепче прижимая Колетт к себе, зная, что просит свое дитя о невозможном. Зная, что подобная сцена в эти дни разыгрывается вновь и вновь на полыхающих полях Европы. Хор детских плачущих голосов и отчаянного воя родителей несется сквозь тяжелый воздух, пропахший дымом пожаров. Этот горестный хор звучит отчетливо, да только никто не слышит.
Жиль прижался губами к потному лобику Колетт и залитым слезами щечкам, в последний раз вдыхая родной запах.
– Ты мое сердце, ma chérie, – сказал он, обхватив ее маленький кулачок своей огромной ладонью: они играли так каждый вечер. – И только ты можешь его освободить.
Он разжал ладонь, выпрямил пальцы и легонько пошевелил ими – так колышутся лепестки подсолнуха на ветру. Несмотря на слезы, малышка вспомнила свою роль и раскрыла ладонь. Маленькие пальчики пошевелились медленно и неохотно.
– Помни, – прошептал Жиль ей на ушко, нежное, как цветок. – Помни: ты в моем сердце.
Боясь передумать, он быстро передал Колетт в распахнутые объятья мадам Боско. Глаза женщины наполнились слезами, когда она приняла всхлипывающего ребенка.
