Андрей Гвоздянский
Траектория превосходства
«Представьте себе, какая была бы тишина, если бы люди говорили только то, что знают» (приписывается Карелу Чапеку)
«Удар бича делает рубцы, а удар языка сокрушит кости» (Сирах, 28: 20)
Пролог
Нелегкая судьба эмигрантов – тема распространенная. И я, молодой журналист, в то время активно ей интересовался. Мой интерес, однако, вызывали не проблемы адаптации в новом социальном окружении (которые, как известно, в принципе присущи эмигрантам), а случаи исключительные. Представьте: человек живет на новой родине вполне комфортно, проводит время в светском обществе, востребован и даже, быть может, стоит в шаге от того, чтобы стать знаменитым. И вдруг случается некий казус, начинающий потихоньку подтачивать его жизнь. Обстоятельства, поначалу вроде бы незначительные, неотвратимо накапливаются, подобно песчинкам, застревающим на поверхности надкушенного и случайно оброненного на пляже яблока. И вот все вокруг меняется, и эмигрант почитает за счастье вернуться, даже если его никто не ждет, затаив обиду на жителей новой родины.
Должен сразу предупредить читателя, что, несмотря на наличие у меня определенных философских убеждений (среди них – уверенность в том, что чаще всего причиной бед человека является не злой рок, а он сам), я ни в коем случае не буду пытаться навязывать их. Скорее, они будут выступать в роли противовеса, помогающего читателю скептически относиться к информации, получаемой из единственного источника, которым является один из таких эмигрантов, в 1947 г. покинувший Турцию. Книга основана на интервью, которое я провел с ним в августе 2013 г. Имя этого человека не раскрывается по его просьбе. Будем называть его Мехмет.
Турция, 1931-1947 гг.
– 1 –
Мехмет родился в Стамбуле в 1931 г. Он был четвертым ребенком в семье зажиточного промышленника. Большую роль в его жизни сыграла мать – именно она подметила в Мехмете музыкальный талант и прилагала все усилия, чтобы развивать его. Отец выступал против, настойчиво агитируя сына переключиться на более практическое занятие, но проиграл в битве за влияние на детский ум. Ребенок в итоге стал пианистом.
Вот те немногие, скупо-шаблонные сведения, которые предоставил мне поначалу Мехмет в ответ на просьбу осветить его детство. Когда он докладывал мне эти факты, лицо его напряженно застывало в безуспешной попытке найти подходящую маску, а глаза сосредоточенно упирались в стол, словно он, задумавшись, пытался вспомнить решение сложной математической задачи. Когда же он умолкал, лицо мгновенно расслаблялось, глаза закрывались на мгновение, а затем, открывшись, кардинально меняли заряд, и он произносил что-то вроде короткого смешка или хлесткого междометия, в которых чувствовалась изрядная доля самоиронии. Видно было, однако, что в те моменты, когда он снова начинал говорить, слова с трудом слетали с его языка, потому что его внутренний цензор жестко фильтровал каждую мысль, претендовавшую на то, чтобы стать маленькой звездочкой в повести о его длинной жизни.
В тот вечер мне так и не удалось добиться от Мехмета подробностей о самом раннем этапе его жизни. Впрочем, я сделал это в ходе одной из последующих бесед. Для удобства читателя здесь и далее я соблюдаю хронологический порядок повествования, несмотря на то, что сведения, которые я получал от Мехмета в ходе наших встреч, носили неструктурированный, крайне разрозненный характер. Ведь я пытался получить эмоциональный отклик от собеседника – меня не устраивала та сухая бюрократическая манера, в которой Мехмет начал излагать свою жизнь во время первой беседы. Поэтому я зачастую провоцировал его, в ответ получая спонтанный рассказ охваченного волнением человека, рассказ, который мог относиться к любому периоду его жизни, поскольку возникал непроизвольно, как бы из глубин подсознания. Дело оставалось за малым – зацепиться за интересные подробности, выяснить, к какому периоду относится всплывшее воспоминание, и достроить его уже на рациональном, сознательном уровне, не гнушаясь, конечно, и историческими сведениями из общедоступных источников. Таким, в двух словах, был мой метод исследования – конечно, не единственный из тех, что я применял, но уж точно один из самых продуктивных.
– 2 –
Мехмет родился в годы турбулентных общественных преобразований, проводимых в жизнь твердой рукой Мустафы Кемаля Ататюрка, первого президента новоиспеченной Турецкой республики. Он превратил Турцию в светское государство, демонтировав систему, основанную на исламе и султанате (а в последние годы – и национализме).
Мехмету повезло – проблема национальных различий никоим образом не задела его. Поэтому он не задумывался над этим тогда, что естественно, ведь мало кто из нас всерьез размышляет, скажем, о проблеме интернет-мошенничества, если при этом не делает покупок в сети. Так и Мехмет – рос, принимая текущий порядок вещей за Богом установленную точку отсчета, в которой ценностям традиционного общества было оставлено место лишь за скобками. Мельком проскользнул в его откровениях рассказ отца о том, как тот еще в юности чуть не спятил после вынужденного отъезда его первой музы, девочки-армянки: словно отказываясь верить в исчезновение прекрасного фантома, он каждый вечер приходил к дому, где она жила, и каждый вечер сквозь мутное стекло знакомых окон на него отрезвляюще пялился силуэт пожилого сгорбленного старика, готовившего в турке кофе; а бегавшие вокруг ровесники кричали какую-то бессмыслицу про невесту с курчавыми волосами.
Большая любовь появилась у Мехмета не сразу. Ей предшествовал ряд мимолетных увлечений. Одно из них – влюбленность в темноволосую девочку Хотидже – сыграло в его профессиональном пути роль столь же судьбоносную, что и мать. Это чувство было нераздельно связано с восхищением прекрасной игрой Хотидже на скрипке, но было подточено желанием найти в себе такой же талант и успешной реализацией этого желания. Влюбленность та, короткая, но очень яркая, осталась с Мехметом навсегда, лишь «немного» изменив форму – она переросла в любовь к музыке, в любование своим талантом и честолюбивые мечты, которые, как раковая опухоль, оккупировали его мозг. Но это, конечно, лишь мое мнение, мнение стороннего наблюдателя, основанное на отрывочных сведениях, предоставленных мне Мехметом. Наблюдателя, не верящего в чистоту помыслов; журналиста, считающего Никколо Макиавелли не циничным злодеем, а прагматичным реалистом, не желающим серьезно обсуждать сказочные, нереалистичные проекты вроде идеального государства Платона или Аристотеля. Читатель, конечно, вправе составить о главном персонаже этой книги свое мнение, однако факт остается фактом – мой собеседник говорил о Хотидже только в контексте занятий музыкой, не упоминая ни об ее личных качествах, ни о причинах разрыва отношений (хотя мне кажется очевидным, что причины эти лежат на поверхности и непосредственно связаны с появлением у него нового увлечения).