С поэзией Игоря Столярова я знаком более десяти лет. Каждое его стихотворение радовало лёгкостью звучания и лиризмом, за которыми чувствовалась напряжённость мысли. Сегодня мне представилась возможность увидеть не подборки его стихов, а целую книгу. Новую. Ещё не изданную. Называется она «Травокосень» – вот такой жизнеспособный авторский неологизм! Впрочем, удачных неологизмов в книге немало, а «травокосень» – это и лето, и судьба, и жизнь.
Попробую сформулировать главное впечатление от прочитанного. Во-первых, хорошие стихи почти всегда метафоричны и афористичны. Многие стихи Игоря представляют собой развёрнутую метафору с афористическим финалом. Вот образцы Столяровских фирменных афоризмов: «Провертимся в России / У остряка на языке»; «Встретить бы хоть кого-то, / Чтоб самому найтись».
Во-вторых, в его стихах тесно словам, трудно что-то убавить или прибавить. Чаще всего лирический герой Столярова говорит о себе, но всегда помнит, что его судьба – отражение русских судеб.
«Пустые глаза, толоконные лбы / Кабак – и опять дорога. / Потерянных лет верстовые столбы.
/ Полслова – и тень острога».
А вот ещё о школе жизни: «Уйду и сгину – значит, бесполезен; / Вернусь учиться – значит, исцелён».
В-третьих, Игорь не демонстрирует читателю намеренно свою начитанность и большую общекультурную подготовку – она прорывается в строчках спонтанно, например, в неожиданных цитатах из Ветхого Завета, в аллюзиях, связанных с поэзией и музыкой, русской и зарубежной; при этом большая смысловая нагрузка не делает его стихи рассудочными и холодными. Строки живые, горячие. За ними стоит мудрый, страдающий, добрый, ироничный человек.
Ирония проскальзывает даже в печальных строках: «Ты – Реальность, я – беглец», или «Где Марк Шагал по стенам прошагал», или «А в сердце прежних ценностей шкатулка / Молчит, закрыта… на переучёт». А вот эти строки – о моём застрявшем в 80-х – 90-х годах поколении: «Всё никак не допью „Агдам“ / С музыкантами в переходе / От товарищей к господам». Удивительно, что это почувствовал человек, который значительно моложе меня.
Особенно трогают в его стихах строки, в которых искренняя простота и красота звучания выглядят классическими. Кажется, короче не сказать о счастье и юности: «Помнишь, и лето было? / Помнишь, и ты была…»
Я желаю книге Игоря доброго пути, а ему – мужества, творческих полётов и сил.
Василий Рысенков,
поэт, член Союза писателей России
I. Как тёмен светлый двадцать первый…
Видать, с резьбы сошла планета —
Фортуна нынче холодна:
Не стало в доме Интернета
И электричеству хана.
А я в пустой антинирване,
Не при делах и ни при чём,
Лежу без книги на диване,
Его холмы давлю плечом.
Но, обретя слова и нервы,
Вдруг начинаю понимать,
Как тёмен светлый двадцать первый —
Век технологий… наномать!
Меня зовёт невнятный отголосок
В строку и ввысь! Но слог – «от сих до сих»,
И на листе – лишь творческий набросок,
Увы, не претендующий на стих…
Вот так пройдёшь, негромок и небросок,
И льдом дохнёт газетная статья:
Мол, след его – лишь творческий набросок,
Окалина взамен стихолитья.
А белый свет бунтует, как подросток,
Хотя давно решил его Творец,
Что этот мир – лишь творческий набросок,
Сырец.
Едва блеснёт луна с балкона
И в сон склонится голова,
В моей кладовке лексикона,
Как брага, шепчутся слова:
– На свете много мест красивых
В далёком чудном далеке!
– Когда бы мы раскрепостились,
Летя на ветренном легке,
Вот нас бы там проголосили
Под ноты Верди и Россини!
– А так провертимся в России
У остряка на языке…
Я строчил про в небе тучку
Да мечту, что вдаль вела.
Я кусал губу и ручку,
Грыз Пегас мой удила.
Строчка, с виду не кривая,
Шла пунктиром по стишку,
Словно заново сшивая
Всё, что прожил, по стежку.
Утомился, прошивая.
Только вижу, дрянь дела:
Мне казалось, не зеваю —
Проникаюсь, проживаю,
Душу настежь открываю —
А бумага… умерла.
С кровати – на мостик-лоджию,
Забрать полотенце-знамя.
Прохлада размыта по небу
Радужными слезами.
Ну где же вы, непродрогшие
Соседи – Дик Сэнды, Крюки?
На смену дождусь кого-нибудь —
И умываю руки.
В телеречах опять усталость
В телеречах опять усталость —
Итог недрёманных недель:
Евромодель не состоялась —
Несите новую модель!
И, лаву мнений извергая,
Уже не замечаем мы,
Как за окном, совсем нагая,
Дрожит модель еврозимы…
Оптимистическое апокалиптическое
однажды ночью апокалипсис
исторгнет лавы из глубин
и будет чёрный от печали птиц
небесный пух неголубин
но волны пеной убелённые
отмоют пепел поутру
и снова выживут влюблённые
и значит я один
из них
Закат миллиардов лет. Подведём итог:
Когда нас не станет, нас будет читать сам Бог.
Внимать, пересматривать плёнки,
хранить слова
И видеть людей, а не авторские права.
Расставит портреты да записи по местам:
Джон Леннон, Есенин, Марк Болан,
де Мопассан… —
И будет их так же любить, вспоминая всех,
Кто не был успешен, и тех, кто имел успех;
Жалеть гордецов в безрассудности их идей…
…Отец никогда не забудет своих детей.
Я ментально здоров.
Не грузите пространство паникой!
Я «Герни́ку» пока что не путаю
с Гай Германикой,
Фармазонки – не файные феюшки
с ферромонами,
А мормоны не пляшут с гармонями
и с гормонами…
Для чего говорю? – ах, позвольте
немного ясности.
Мне кнутом по спине подсказал
холодок опасности:
Лучше до тридцати потрудиться
обычным плотником,
Чем с понтами понтифика
впутаться в ваш паноптикум.
Извини.
Накипело, взвело до щелчка, обрыдло.
Мне б счастливым прохожим,
пускай изгрубевшим в быдло —
Только б не пассажиром в пустом
полуночном скором,
Где друзей имена – полустанки в окне укором.
Что мне проку свивать эти тонкие светотоки
И ловить эти смыслы, скуласто сжимая строки?
Мне б с мечтами-надеждами, в радости,
на просторе.
Да, конечно. Маршрут. Предначертано.
Чао.
Сорри.
Волки целы да сыты,
да кровью умыты Пилаты.
Надо мной безмятежность
небесной воды голубой.
На усталой душе не залатаны битые латы,
И любая стрела – погруженье
в глубокую боль.
А вверху – благодать:
ни страданий, ни горя, ни рока,
И теряется клин за скалистой грядой облаков.
Я устал наблюдать,
как друзей призывают до срока
В этот самый бессрочный
среди безоружных полков.
…Пустые глаза, толоконные лбы,
Кабак – и опять дорога,
Потерянных лет верстовые столбы,
Полслова – и тень острога.
Упрямо звучит неприглаженный стих,
На сердце легко ли, груз ли.
Покуда мой голос не слаб и не тих —
Звенеть, бубенцы и гусли!
Пока не указ ни дворцы, ни дворы,
Ни сладкие басни-сказки —