Вот как это начинается.
На железнодорожной платформе стоит женщина, в правой руке у нее чемодан, в левой – желтый носовой платок, которым она вытирает лицо. Глаза слезятся, вокруг них залегли тени, в горле першит от запаха сгоревшего угля.
Ее никто не провожает. Мириам запретила всем приходить, хотя мать плакала, как она сама плачет сейчас, – и все-таки время от времени привстает на цыпочки и смотрит поверх покачивающихся шляпок и лисьих боа. Может быть, Антон, устав от слез матери, сдался, надел ей на руки варежки, усадил в инвалидное кресло и повез по бесконечным лестничным пролетам… Но нет ни Антона, ни мамы. На платформе одни незнакомцы.
Мириам заходит в вагон и останавливается в коридоре, где мерцают лампы. Черноусый мужчина со скрипичным футляром переводит взгляд с ее лица на округлившийся живот.
– Где ваш муж? – спрашивает он.
– В Англии.
Мужчина смотрит на Мириам, по-птичьи наклонив голову. Нагибается и свободной рукой берет ее чемодан. Она открывает рот, чтобы возразить, но он уже идет по проходу.
– В моем купе есть свободное место.
Во время всего долгого пути на запад они разговаривают. Он угощает ее свежей селедкой и маринованными огурцами из бумажного пакета, и Мириам не отказывается, хотя и не любит селедку, но прошли уже сутки с тех пор, как она ела в последний раз. Мириам не признается, что никакого мужа в Англии не существует, но ее попутчик и так это знает. Когда поезд со скрежетом останавливается на границе и пограничники приказывают всем пассажирам выйти из вагонов, Якоб не отпускает ее от себя, и они стоят рядом, а снег метет, и тонкие подошвы туфель начинают промокать…
– Ваша жена? – спрашивает пограничник, протягивая руку за документами Мириам.
Якоб кивает. Шесть месяцев спустя, в Маргейте, в ясный солнечный день, младенец засыпает в мягких объятиях жены местного раввина – вот что происходит с Мириам.
* * *
Это начинается еще и так.
В саду, полном цветущих роз, стоит, потирая поясницу, другая женщина. На ней – голубой рабочий халат ее мужа, художника. Он сейчас рисует в доме, а она стоит здесь, положив руку на заметно выпирающий живот.
Внутри только что шевелился ребенок, но теперь затих. У ног женщины – плетеная корзинка, наполовину заполненная срезанными цветами. Вивиан делает глубокий вдох, наслаждаясь резким, похожим на яблочный, запахом свежескошенной травы – утром, пока не началась жара, она подстригала газон. Она все время чем-нибудь занимается из страха, что, если остановится, тьма накроет ее с головой, как одеяло, теплое и уютное. Она боится, что заснет под этим одеялом, и ребенок вместе с ней.
Вивиан наклоняется за корзинкой и чувствует, как что-то рвется внутри. Она оступается, вскрикивает. Льюис не слышит: он включает музыку, когда работает. Чаще всего Шопена, а если нуждается в оттенках потемнее, то Вагнера. Вивиан оказывается на земле, рядом валяется перевернутая корзинка, розы – алые и розовые – рассыпались, их раздавленные лепестки источают слабый аромат. Боль возвращается, и Вивиан судорожно хватает ртом воздух; тут она вспоминает про соседку, миссис Доуз, и начинает звать ее. Через мгновение миссис Доуз уже бережно обнимает Вивиан за плечи и усаживает в тени, на скамейку у двери. Сына бакалейщика, застывшего у ворот с открытым ртом, миссис Доуз посылает за доктором, а сама спешит наверх, чтобы найти мистера Тейлора – эксцентричного маленького человека с круглым животом и крючковатым, как у гнома, носом. Совсем не так в представлении миссис Доуз должен выглядеть художник – но в общении он очень приятный. Обходительный.
Вивиан не чувствует ничего, кроме боли, которая накатывает волнами, да внезапной прохлады постели.
После бесконечной череды минут и часов доктор наконец говорит ей:
– Ваш сын. Вот ваш сын.
Она опускает глаза и видит его – дитя подмигивает ей, словно поживший, умудренный опытом человек.
